...В 1993 году на сцене Мариинского театра шла репетиция концерта Петербургской академии русского балета. Я освободился только к концу прогона. Извинившись за опоздание, сел в зале рядом с Инной Борисовной Зубковской. Не помню, какие шли номера, кто танцевал, но вдруг на сцене появилась девочка, значительно отличавшаяся от других. Я спросил Зубковскую: «Кто это?» Реакция Инны Борисовны оказалась необычной. Многозначительно улыбнувшись, она сказала: «О, эта девочка далеко пойдет! Настя Волочкова. Класс Дудинской». В ее ответе сквозила ирония и какая-то скрытая интрига.
Девочка была тоненькой, с пропорционально сложенной фигуркой, длинными ногами и руками и маленькой красивой головкой. Танцевала она с уверенностью взрослой артистки, что ее и спасало. Она делала много ошибок, координация движений конфликтовала с «хореографическим текстом», но ее обаяние и демонстративное отсутствие сомнений в том, что именно так и надо танцевать, держали зрителей в напряжении.
Зубковская довольно язвительно комментировала выступление юной ученицы, но на меня это никак не повлияло. Все было налицо: хорошие данные, сценичность, эмоциональность, но выучена ужасно! На сцене она чувствовала себя как рыба в воде: ни волнения, ни стеснения (чрезвычайная редкость), на замечания репетитора реагирует быстро и все замечания исправляет точно. Понимает, для чего вышла на сцену!
«Сколько же ей лет?» — спросил я у Зубковской. «Семнадцать или шестнадцать, — ответила Инна Борисовна. — Ну, что скажете? Понравилась?»
Я не стал продолжать разговор, имевший какой-то скрытый подтекст, и, придя на сцену, ближе рассмотрел девочку. Лучистые серо-зеленые глаза, странная челка, красивые руки. Я подозвал ее и попросил после репетиции прийти ко мне в кабинет. Настя нисколько не удивилась и спустя какое-то время постучала в дверь мо¬его кабинета.
Одета она была элегантно, со вкусом, но просто; макияж, правда, казался несколько вызывающим, что не мешало разглядеть детскость, обычно утрачиваемую в этом возрасте из-за стремления выглядеть взрослее. Я рассказал Насте о своем впечатлении от ее выступления и сразу заметил, как скованность и волнение, вы¬званные приходом в кабинет главного балетмейстера, по ходу разбора погрешностей ее танца стали исчезать...
Настя же подробно рассказала о том, как много драгоценного времени теряет их класс из-за постоянных опозданий педагога, выразила сожаление о недостатке времени для занятий, репетиций, практики. Искреннее желание работать было очевидным.
Обстановку в Петербургской академии русского балета и особенно — в классе Дудинской я знал достаточно хорошо. Споры всегда заканчивались ничем, а все мои усилия как-то помочь ученикам оказывались тщетными... Дудинская — символ Петербургской академии, и все тут! Но эту девочку мне стало жалко. За оставшиеся два года лучше ее уже не выучат, а «сломать» смогут... А Настя Волочкова, бесспорно, могла стать солисткой, которые так нужны театру! Я поделился с ней своими мыслями, и Настя с грустью согласилась, а потом рассказала, что живет с родителями, которые снимают квартиру, дала довольно оригинальную оценку моим спектаклям, призналась в своем преклонении перед классикой. Говорила она легко, свободно, грамотно, не ощущая между нами никакого внутреннего барьера, и ни-чуть не рисовалась. Да и зачем было рисоваться с такой внешностью в семнадцать лет?! Она мне понравилась...
Я попросил пригласить ко мне ее родителей, и через несколько дней передо мной сидела довольно молодая и симпатичная пара. Я решил принять Настю в театр еще до выпуска из Петербургской академии балета, как стажера, чтобы она училась у наших педагогов и имела сценическую практику. Мне показалось, что Настя Волочкова — девочка умная и в Мариинском театре сможет получить больше, чем в академии. Меня всячески поддержал и Андрис Лиепа, который также обратил внимание на Настю (позже он довольно много работал с Волочковой, прививая ей хороший вкус и делясь своим опытом зарубежных выступлений). Не возражали против моей идеи и наши педагоги-репетиторы в Мариинском.
Родители Насти пребывали в растерянности: они приложили столько усилий, чтобы их дочь попала в класс к «хозяйке академии». Отец постоянно оказывал Дудинской помощь в бытовых делах, за что Наталия Михайловна к Насте относилась особо, но сам по себе процесс обучения в классе Дудинской оставался таким же, каким и был. Сомневаюсь, что можно продуктивно учить классическому танцу после восьмидесяти лет даже здоровому человеку... С другой стороны, родители Волочковой не могли не понять мою заинтересованность в Насте и радовались возможности ее поступления в Мариинский театр: они полностью доверились мне.
Реакция Дудинской оказалась именно такой, как я и ожидал. Но я уже настолько привык к негативному мнению о себе, которое постоянно высказывали Дудинская и Сергеев, что меня это совсем не волновало! Не сомневаясь в правильности своего решения, я оказался прав, — правда, на определенном этапе, пока Волочкова находилась под моим присмотром и слушалась меня во всем...
Поняв, что у Насти существуют пробелы в профессиональном образовании, особенно важные для академичности исполнения, что она нуждается в совершенство-вании стоп, чистоте позиций (которые она вырабатывала позже, уже на уроках в Мариинском театре), я отправил ее в Вашингтон. Там, в моей Балетной академии, Настя встретилась с нашими петербургскими педагогами из Хореографического училища имени А. Я. Вагановой, которые преподают в Вашингтоне до сих пор. Они поработали с Волочковой сугубо индивидуально, «почистили» ее танец. Жила она у нас с Леной, держалась скромно и хорошо работала. Эти несколько месяцев не прошли даром, а вернувшись в Петербург, Настя начала готовиться к госэкзаменам по специальности. В Вашингтоне Елена досконально разобрала и подготовила с Волочковой вторую картину «Лебединого озера», над которой Настя продолжила работу в Петербурге. Андрис Лиепа любезно согласился танцевать с выпускницей Петербургской академии и очень помог ей: выглядели они вместе замечательно, к тому же Андрис (как и его отец) был прекрасным партнером! В его руках Настя чувствовала себя абсолютно уверенно. В концерте с сопровождением великолепного кордебалета Мариинского театра красивая молодая пара имела большой успех. А в конце сезона Волочкова станцевала уже весь балет «Лебединое озеро», и станцевала довольно неплохо!
Надо сказать, что, учась в Петербургской академии, Настя была темной шатенкой. В Вашингтоне я изменил ее внешность: там Волочковой покрасили волосы в светло-золотистый цвет, и в Петербург она вернулась уже такой, какой ее знают сейчас. Конечно, в Мариинском театре к ней относились по-разному, — это естественный закон конкуренции, но она терпела. Тем более что я продвигал не только одну Волочкову, но и Майю Думченко, и Софью Гумерову, и Веронику Парт, и других начинающих способных танцовщиц. В пору бесконечных гастролей я старался сохранять репертуар на сцене самого Мариинского театра, что очень важно! Вот почему существовала необходимость в новых солистках. Настя же поразительно быстро учила сольные партии и танцевала не хуже многих. Конечно, ей порой приходилось непросто. Дополнительные трудности создавали и домашние проблемы — частые смены квартир, сложные отношения между родителями и прочее... Ка-кое-то время Настя с мамой жили в моей квартире в Петербурге или у нас на даче в поселке Суйда (около Гатчины). Но главное, Волочкова хорошо работала и делала успехи. Настя много читала, слушала музыку и писала неплохие стихи. Тогда она мало где бывала, потому что много работала, и вообще вела себя довольно скромно. Большое значение имела и ее религиозность...
В следующем сезоне 1994/95 года Волочкова уже полностью вошла в жизнь Мариинского театра, активно осваивала репертуар. К тому же Настя обладала существенным преимуществом перед другими солистками балета — у нее тогда почти не было травм, что давало ей возможность довольно часто подменять заболевших коллег. Волочкова ни от чего не отказывалась и скоро стала очень полезна театру
Но время шло. Моя занятость — гастроли, постановки, работа в Вашингтоне и Корее — не давала мне возможности так же строго следить за Настей, как прежде, и совершенно естественно, что она попала под другие влияния. Волочкова менялась. Не буду вдаваться в подробности, но отношение к ней в труппе тоже стало другим. Даже выдержанный Андрис Лиспа, так много давший Насте, весьма элегантно отказывался от выступлений с ней. В моей личной жизни в то время произошли значительные изменения, затем сменилось руководство Мариинского театра, а вскоре я совсем уехал в Америку. Слухи о Волочковой иногда доходили и туда. Я искренне переживал за нее и не понимал, что происходит. В 1997 году я пригласил Настю в Вашингтон — и не узнал ее! Я увидел совершенно другого человека!
Сегодня в заставке Русского телевидения в США Настя присутствует в ряду с известнейшими людьми России. Волочкову знают в балетном мире, ее феноменальная карьера — сенсационна, ее популярность — неестественна, но это — реальность. Так не «раскручивали» никого и ни на ком столько не зарабатывали! Известности и богатства Волочкова добилась ни только балетными успехами, но... добилась! Победителей не судят, тем более что она — женщина... Каждый строит свою жизнь по-своему. Профессиональная творческая жизнь Насти началась благодаря мне, о чем она почему-то умалчивает... Возможно, оберегая мое имя... Я же, со своей стороны, чувствую долю вины перед ней, потому что в определенный момент не смог повлиять на нее и отстранился. Такова жизнь! Для меня Волочкова — трагическая фигура и, одновременно, героиня нового времени. Я достаточно хорошо ее знаю и, глядя на нее сегодня, утверждаю: она была не такая! Такою Волочкову сделало Время и, конечно, средства массовой информации, вцепившиеся насмерть в подобный лакомый кусочек, а противостоять им, в силу определенных качеств собственного характера и недальновидности ее окружения, — Настя не смогла. И никто не помог! Теперь ее уже не отпустят. Зная работоспособность и целеустремленность Волочковой, я был поражен, что она так рано начала терять форму (сейчас, правда, восстановилась): склонности к полноте нет ни у ее матери, ни у отца. Настя не ленива и постоянно следила за диетой, не позволяя себе ничего лишнего. У меня она вызывает сожаление, даже когда предстает на телеэкране счастливой и благополучной! Сквозь ее красивые улыбки и смех я вижу глубоко скрытое чувство страха, защитную агрессию. Настя напоминает мне роскошного маленького зверька, загнанного в ловушку: она ведь всегда защищается... Конечно, ей уже не убежать в лес, к родственным особям... Многие из ее коллег с громкими именами позволяли и позволяют себе гораздо больше, но не провоцируют скандалы, не дразнят публику. Настя сама выставила себя на всеобщее обозрение: смотрите, мол, какая я особенная! То, что это правда, — бесспорно, но ведь надо предвидеть последствия. От всего, что делает Настя сейчас, веет показушным безвкусием ее окружения, кормящегося на больших деньгах. Но ей-то ведь все это нравится! И это именно та жизнь, которую она выбрала, поскольку Время сейчас другое! Абсолютно другое! А для Насти и ее окружения — нормальное. И отстаньте от нее! Она ведь не ворует, как многие, а трудится.

"Общение ученика с педагогом не может сводиться только к работе над техникой, только к указаниям: «Локоточки не свешивай, здесь присядь, здесь — встань» и так далее. Главное — человеческий контакт, взаимопонимание. Когда же отношения не складываются, то приходится расставаться: бывало, и ученики от меня уходили, и я от них отказывалась, если сознавала, что не могу найти к ним подхода. Это нормальная ситуация, но ведь все равно переживаешь, даже пытаясь относиться к такому расставанию философски...
Я перестала работать с Настей Волочковой не потому, что она плохо репетировала со мной, а потому, что я не воспринимала ее жизненную позицию, ее взгляды. Да, быть может, и хорошо, что Волочковой организуют многочисленные концерты, она готовит новые номера, но в конце концов это идет в ущерб основной работе, ей некогда работать над спектаклем: «Меня туда пригласили! Меня сюда пригласили! Мне нужно бежать, мне нужно лететь!» Настя приходит на репетицию — звонит пять мобильных телефонов! То съемки для журналов, то для рекламы косметики, то показы мод, то вообще эстрадные концерты, а потом она заявляет: «Ой, у меня два дня осталось на подготовку роли!» Волочкова разбрасывается, слишком много сил, эмоций и времени уходит на саморекламу: девяносто процентов — на обложки журналов, десять процентов — на творчество. Понятно, существуют разные формы «раскрутки», и на Западе часто себе делают карьеру именно на скандалах, когда неважно что — лишь бы о тебе говорили. Тут есть доля истины: определенную часть публики действительно привлекает скандальность. И потому у Волочковой соответствующая аудитория, и потому нигде, ни в Петербурге, ни в Москве, профессионалы ее не принимают, интеллигентная публика ее не принимает. А почитатели Волочковой — это в основном очень специфические любители искусства.
Таких учениц у меня еще не было — случалось, что-то недоделают, что-то у них не получилось, что-то не сразу поняли, но так не считаться с мнением педагога! Я не раз срывалась: «Настя, все! Я больше с тобой работать не буду!» И всегда это кончалось тем, что она приходила ко мне в комнату, рыдала (вот тут у Волочковой проявлялось настоящее актерское мастерство!), и я соглашалась: «Ну ладно, Настя, давай попробуем еще раз, но или принимай то, что я говорю, или нам просто не стоит вместе работать!» — «Да, да, да, Екатерина Сергеевна, я буду вас слушать! Да я без вас пропаду!»... А потом опять на каждом ее выступлении я стояла с валидолом — никогда не знала, что она выкинет! На репетиции со мной делала одно, а выходила на сцену — и делала другое.
Сколько раз твердила Насте: «Нельзя во втором акте «Жизели» надевать платье с таким глубоким вырезом — здесь же трагедия, а не кабаре!»; «Нельзя танцевать в этой редакции «Раймонды» в другом костюме!» Художник Симон Вирсаладзе сделал голубую пачку в последнем акте редакции Григоровича. Да, мы с детства привыкли к темно-синей пачке в гран па «Раймонды», и мне тоже она больше нравится — но у Вирсаладзе пачка голубая, и ты не должна перекрашивать ее по своему вкусу! Тебе не нравится предложенный костюм — тогда вообще не танцуй спектакль!.. Вот только что я Настю причесала, одела, все повторила; остается пятнадцать минут до начала, я отхожу взглянуть на сцену — она тут же зачесывает волосы в другую сторону, надевает другой костюм и так выходит. А потом заведующий балетной труппой, который сидит на спектакле, с меня спрашивает, потому что я, как педагог, за нее отвечаю: «Почему Волочкова вышла в другом костюме? Почему она изменила прическу? Почему она сделала такую редакцию?» Волочкова же еще и редакцию меняет! Танцует не то, что поставлено балетмейстером, а то, что у нее эффектнее получается. А потом делает «честные» глаза и оправдывается: «В последний момент я разволновалась, все позабыла и станцевала вот так...» Поступает только так, как она хочет, только по-своему! Причем это «по-своему» совершенно не относится к трактовке образа, к особому прочтению роли — что, по крайней мере, могло бы быть интересным. Но как раз на творческий поиск уже ни сил, ни фантазии не остается...
Балерины иногда меняют своих педагогов, уходят к другим, но один или два раза за двадцать пять лет. А Волочкова за свою недолгую карьеру уже в Петербурге сменила четырех педагогов (от Габриэллы Комлевой ушла к Татьяне Тереховой, от нее — к Ольге Моисеевой, потом к Инне Зубковской) и в Москве все никак педагога не выберет. Начинала репетировать со мной, говорила во всех интервью: «Ах, Екатерина Сергеевна! Это такой свет...» Перешла к Римме Карельской, о которой тоже говорила: «Римма Клавдиевна для меня как мать родная!» Через полгода она с Карельской рассталась. Потом перешла к Марине Кондратьевой, но и Кондратьева тоже ставила ей условия: «Настя, если ты готовишь спектакль, ты должна хотя бы за неделю начать репетировать», а она головой кивает: «Да, Марина Викторовна, только мне сейчас надо уехать. Спектакль 23-го — я 22-го появлюсь». Кондратьева, естественно, ей говорит: «Понимаешь, за день до спектакля мне не имеет смысла с тобой репетировать». И вот после меня, после Карельской, после Кондратьевой сейчас у Насти опять новый педагог — Надежда Павлова.
Висят рекламные растяжки, как простыни, через все улицы, на каждом столбе, на каждом доме — «Волочкова»! Причем название балета, театр и постановщик указаны небольшими буквами, а «Анастасия Волочкова» — огромными! Ни Юрий Григорович, ни Валерий Гергиев не позволяют себе, чтобы их имена напечатали крупнее, чем Мариинский или Большой театр! А Настя себе позволяет!.. Как ни включишь телевизор — по всем каналам Настя про духовность рассказывает и про то, как она несет людям свет и добро своим искусством. Но искусство не терпит суеты! Не надо всем рассказывать, какая ты гениальная, это надо доказывать в зале и на сцене".