– Мылин утверждает, что на нем был капюшон, а жидкость ему плеснули снизу вверх, – вступила Клио. – После того, как я по поручению Каллиопы просмотрела все эти ролики с несчастными женщинами, пострадавшим от химического ожога, сразу поняла, что у Мылина нет характерных поражений линий губ и крыльев носа.
– Я тоже просматривала эти программы, – призналась Урания. – Там женщины, пережившие этот ужас, не могли говорить спокойно, филировать звук, от ядовитых паров повреждаются и голосовые связки. И даже когда у них выполнена шлифовка лица, при ярком освещении видно, что кожа не везде ровная, заметны участки пересадки. А худрук балета будто вещает хорошо вызубренную роль, практически сразу приступив к подробным показаниям «ничего не видел, но чувствую сердцем». И сколько подобных спектаклей мы видели?..
– Хотела отметить даже не «визуальный эффект», когда не веришь собственным глазам, а ищешь доводы в пользу того, что тебе лгут за кадром, – сказала Эвтерпа. – Психологическое состояние женщин, подвергшихся нападению с плесканием кислотой в лицо, достаточно тяжелое, никто из них не может без содрогания вспоминать момент своей… казни. Мы же знаем, что женщины вовсе не столь подвержены страху, «переживаниям» и т.п. «эмоциям», нежели мужчины. Если бы это было так, никто бы из дам не решился на второго ребенка. Но все женщины пережили шок, испытав ужас беспомощности перед своим… палачом.
– Да, все это так! – подтвердила Урания. – В ролике с Мылиным можно услышать много знакомых «мотивов» с чисто женскими интонациями на тему. Такое впечатление, что он предварительно неоднократно штудировал выступления этих несчастных дам. При этом сидит с нетронутым личиком и ему ни капли не стыдно! Но реальность такова, что и за рубежом лишь после многочисленных пластических операций можно восстановить… линию губ, которая первой повреждается при химическом ожоге.
– И все же главное – сам вид зажмурившегося героя с нисколько не тронутыми волосяными луковицами, целыми ресницами и ничуть не задетыми бровями, – отметила Каллиопа. – Если в результате химического ожога есть опасность потерять зрение, вначале проводятся операции по восстановлению зрения, иначе в ходе лечения и восстановления кожного покрова его можно окончательно утратить. Здесь все делается наоборот! Руки не забинтованы, а там ногти растворяются, если бы он смывал снегом серную кислоту. Нет ни одного следа на коже вокруг глаз, который появляется из-за того, что жертва успевает инстинктивно зажмуриться. Так и хочется поблагодарить замечательного артиста за хорошо сыгранный спектакль… который все же оставил достаточно неприятный осадок сам по себе. Словно всех женщин искалечили специально, чтобы по их горьким рассказам сейчас этот здоровый мужик изображал из себя «жертву преступного нападения». Значит, у них брали интервью, заставляя еще раз пережить весь этот ужас, не для нравственного переосмысления запредельной жестокости в отношении женщин, а для большей достоверности инсценировки.
– Меня поразило, что на женщин с кислотой нападали вполне «уважаемые члены общества» – прокурор, спикер городской Думы, крупный бизнесмен… В основном, нападали по каким-то бытовым проблемам, – пробормотала Эвтерпа. – Как правило, нападавшие хотели улучшить свои жилищные условия. Да и последствия нападений, как говорится, «налицо». Там и сомневаться не приходится, «что это было?».
– Неудивительно, что и в Интернете многие испытывают острое недоверие к происходящему, – отметила Клио. – Ведь ролик о нападении появился… как-то подозрительно быстро, возможно, даже чуточку раньше самого нападения. Очень странное заявление самого Мылина, будто в больнице его уже снимал человек, который «первым нарушил закон». Даю ссылки на все сообщения!

Худрук балетной труппы театра Мылин пожаловался, что первые видеосъемки после нападения были сделаны незаконно человеком, представившимся полицейским.
«Вы видели гулявшие потом по Интернету и телеканалам кадры видеосъемки, сделанные в приемном отделении больницы, куда меня доставили после нападения? Еще одна сторона нашего общества. Снимал человек, назвавшийся полицейским. Медики не могли не пропустить показавшего удостоверение сотрудника правоохранительных органов», – рассказал Мылин в интервью.
По его словам, этот человек попросил всех выйти из палаты, объяснив, что обязан взять дополнительные показания, якобы очень важные для следствия. «Я был забинтован и ничего не видел. Человек задавал какие-то вопросы, а сам из-под полы вел съемку. Уж не знаю, на мобильный телефон или на камеру. Вероятно, в этом и заключалась истинная цель прихода. Можно долго рассуждать о морали, но сухой остаток таков: правоохранитель или тот, кто им представился, первым нарушил закон, без ведома вторгшись в мою личную жизнь», – подчеркнул худрук.

– Я, кажется, догадываюсь, кто это мог быть, – сказала Каллиопа. – Помните, я говорила о психологических наездах на меня? Я там выделила отпечаток личности такого старика… незаметного. И было несколько картинок… в том числе, как молодой человек с перебинтованным лицом говорит ему: «Хорошо, я еще раз это повторю, а вы мои показания зафиксируйте!» Мне тогда показалось странным, что старик будто перестал на меня давить…
– Может, он как-то сам начал стыдиться травли женщин? – высказала предположение Клио. – Этот ролик сыграл большую роль в восприятии этого нападения. Кампания по шельмованию премьера Николая после этого ролика явно захлебывается. Мало было поглядеть на забинтованное лицо Мылина сразу же при поступлении в больницу. Но само его заявление о человеке, который его снимал, говорит о многом.
– Да, он говорит, что тот, кто снимал, «первым нарушил закон», – заметила Урания. – Будто соревнуется со снимавшим в том, кто же из них больше нарушил законов.
– И при этом Мылин считает пребывание больнице с тайным или явным химическим ожогом – своей «личной жизнью», не забывая тут же давать показания на своих коллег и подчиненных, нисколько не заботясь о том, насколько правоохранительные органы вторгнутся в их личную жизнь, – съязвила Эвтерпа.
– Мне со стариком этим приходят весьма болезненные размышления, – призналась Каллиопа. – Понимаете, все, кто на меня наезжал, проецируя свои мысли, люди довольно молодые, по сравнению с ним. За каждым можно было выделить какие-то его личные желания, как-то воздействовать через них. Ну, чтобы отстали. А у него не было никаких желаний вообще. Он был самым страшным. Потом вдруг где-то после Нового года начал меняться… Или перед самым Новым годом? Короче от него шла его собственная тоска, как пиликанье на одной ноте. А я все время твердила про счастливый конец! От него закрыться было невозможно, поэтому я честно говорила, что мне нужен счастливый конец! И вдруг мне на днях пришло такое шизофреническое видение… звон стекла, ветер и одна мысль – «Счастливый конец!»
– Они его убили! – выдохнула Эвтерпа.
– Да, девочки, – ответила Каллиопа. – Поэтому прямо о том, что никакого нападения на Мылина не было, пока не говорим. Надо выбивать аргумент за аргументом…
– Ты не договорила! – откликнулась Урания. – Там было что-то еще!
– Даже не знаю, как сказать, – тихо ответила Каллиопа. – Но вы ведь и сами понимаете, что темный случай удивительно нежного химического ожога Мылина – продолжение старой, хорошо отработанной травли премьера балета Николая. Так вот я увидела дикую картину… Будто в какой-то квартире лежат три трупа… в ванной с перерезанными венами… сами понимаете кто. Там еще какая-то записка кровью на зеркале в ванной…. Мол, наш премьер признается в зверском нападении на Мылина.
– А мне кажется, что кровью на зеркале, как-то подчеркнуто пафосно, – вставила Евтерпа с плохо скрываемым страхом.
– Зато записку невозможно представить на почерковедческую экспертизу, – заметила Урания.
– Я тут подумала, а почему Эвриале не может нам помочь? – задалась риторическим вопросом Клио.
– А что она понимает в современном законодательстве? Оно ведь все дальше уходит от понятия справедливости, – ответила ей Каллиопа. – Изначально закон должен был защищать права самого беззащитного, то есть одного перед группой людей, обладающих по совокупности намного большими правами и возможностями. В моем случае все было понятно, но травили меня, а не тех, кто считает возможным качать какие-то «национальные права». Национальность не относится к категории человеческого достоинства, душа тоже не имеет национальности…
– Но здесь же явная несправедливость! – перебила ее Эвтерпа.
– Конечно! Но искусство и есть справедливость, – сказала Каллиопа. – Как ни жестоко звучит, но мое уголовное дело – это сигнал к тому, чтобы воспринимать несправедливость, как отрицание силы искусства. А все помнят, что с такими вещами весьма опасно мириться.
– Погоди, ты хорошо подумала? – спросила Урания, уже понимая, что она хочет делать.
– Да! Выстраиваем круг! Мы спасем их не ради себя! Мы уже нашли друг друга!
– Мы обрели веру в себя! – пропищала Эвтерпа. – Я готова! Я всегда самая первая свечу зажигаю!
– Блин, иногда готова последнюю веру потерять, когда такое рядом попискивает, – ругнулась Клио, чиркая спичками. – Подождите меня! У меня опять спички ломаются!
– А ты успокойся и спокойно зажги, – посоветовала ей Эвтерпа. – Представь, что у тебя последняя во всем мире спичка.
– Заткнись! – заорали три музы хором.
– Вообще-то это я вам посоветовала искать младших сестер, – напомнила всем Эвтерпа. – А то писали бы сейчас свои обличительные статейки про Оборонсервис, бюджетный распил и жилищно-коммунальное хозяйство. А вы должны вернуть веру и надежду!
– Свечи у всех горели? – спросила Каллиопа. Услышав утвердительные ответы Урании и Клио, она сказала: «Тогда последние слова Эвтерпы являются вещими! Итак, соединяем круг, чтобы вернуть людям веру и надежду… в справедливость!»

– Хорошо, – немедленно согласилась Никифорова. – Так и заявим на репетиции! А то нас тут уже начали прямо обвинять в подрывании репутации театра. А мы заявим в этой связи, что никто без участия пресс-службы не имеет права комментировать ситуацию в театре. Выздоравливай!
Но стоило ему нажать отбой, как в почту пришло сообщение о том, что Николай дал согласие на участие в пресс-конференции иностранных журналистов, явно устроенной с подачи «мадам Огурцовой». Несмотря на однозначный отказ Никифоровой от пресс-конференции, премьер согласился рассказать о своих допросах и мытарствах, поскольку «мадам Огурцова» высказала предположение, что после заявления тестя потерпевшего с ним могут расправиться, инсценировав самоубийство.
При этом она добавила несколько ссылок, когда правоохранительные органы признали самоубийством, когда человек вначале «неудачно» застрелился, а потом повесился в гостиничном номере Ростова-на-Дону. Причем следователи высказали, будто сделал это человек из-за «финансовых затруднений», хотя принадлежал к высокооплачиваемому судейскому сообществу.
А второй случай суицида, не менее шокирующий, чем первый, произошел на Западе столицы, где самоубийца также в гостиничном номере сумел связать себе ноги, заковаться в наручники, надеть на голову пластиковый пакет и перерезать вены. При этом он умудрился нанести себе следы от побоев, а перед тем, как перерезать вены, безуспешно пытался сам себя задушить.
Наглые рассуждения блогерши о странном, с ее точки зрения, скачке в статистике столь «нетрадиционных» самоубийств, вдохновляюще подействовали на Николая. На устроенной пресс-конференции иностранным журналистам он, первым делом, заявил собравшимся, что никаких суицидальных намерений не имеет, а наоборот полон любви к жизни и неиссякаемой веры в справедливость.
Мылин видел, что Никифорова все же сделала, что могла в освещении прошедшей конференции в русских изданиях. Однако общий ее настрой и сам факт привлечения внимания зарубежной прессы ему не понравился, вызвав какое-то неприятное чувство под ложечкой.
В первые дни после нападения на Мылина, когда появились сообщения о том, что его изуродовали, а возможно и оставили без зрения, пошли слухи, что это дело рук кого-то внутри театра. Все стрелки неминуемо сводились к личности Николая, опытного танцора, который уже давно критикует администрацию, и чьи ученики, по его утверждению, не получают возможности блеснуть талантом, хотя они этого достойны. Поэтому сразу было высказано предположение, что нападение – это более широкий заговор, который связан с финансовыми решениями Мылина. Ведь Николай, которому сейчас 39, давно уже не солист в расцвете сил, и он ограничен характерными ролями. Он любил выступать в Щелкунчике в канун Нового года. И даже неоднократно хвастался в печати: «Официальная цена билета – полторы тыс. долларов, а директор говорит, что я не умею танцевать». Потом он пригрозил судом театру за отказ заключить с ним договор на педагогическую работу – за то, что он постоянно высказывал своё мнение. О нападении на Мылина он высказался еще более категорично: «А что Вы ожидали? Это же банда!» Многие поклонники танцора вдохновлены его заявлением, сделанным корреспонденту Le Figaro: «Театр – это я!», в котором он отделяет от высокого искусства администрацию театра. Но в самом театре мнения по этому поводу разделились. Несложно заметить, что Николай на стороне старой гвардии, т.е. тех танцоров, которые привязаны к традиционным постановкам русского репертуара, а в противовес им – сторонники инновационных постановок, типа нового прочтения опер постановщиком Грязниковым и «облегченных» балетов Мылина, которые могут исполнять и начинающие артисты. Конфликты между консерваторами и сторонниками прогресса, между танцорами и администрацией – витают вокруг того, что ставится, как это репетируется, кому достаётся партия и сколько за это платят.

* * *

– Кажется, наши статьи и комментарии попали в точку! – с удовлетворением отметила Каллиопа. – Момент, когда им можно было выполнить задуманное в отношении нашей Мельпомены – упущен. Время поменялось, мы немного его подтолкнули.
– А вы заметили, какая неадекватная реакция администрации театра на его интервью зарубежным корреспондентам? – ехидно вставила шпильку Евтерпа. – Будто любимую игрушку отняли! А когда сами делали заявления, что Николая надо на детекторе лжи допросить, им это не казалось ударом по имиджу театра.
– Ну, девочки, осталось немножко надавить на нашу Эрато – и история с нападением на Мылина полностью раскрыта! – радостно заявила Клио.
– Мне не нравится, почему молчат правоохранительные органы, – откликнулась Урания.
– А мне нравится, что директор театра оценил по достоинству наши усилия! – рассмеялась Клио. – Он заявил, что такой «массированной атаки на театр» еще не было. А кто его атакует-то, кроме нас? Все ему поддакивают и помогают лгать о «нападении»! И только мы ставим вопрос, как может быть директором – человек, ничего не смыслящий в опере и балете? Человек, неспособный дать честный ответ обществу, куда пошли средства, выделенные на реконструкцию исторического здания театра, если в результате мы получили новодел, где не учитываются элементарные вещи, чтобы труд наших замечательных артистов был, хотя бы безопасным?
– И кто он такой, чтобы олицетворять себя с театром и его историей? – возмутилась Урания. – И разве эта «кислотная атака» – не атака со стороны нынешнего руководства театра на все общество? Ведь половину статей пришлось посвящать нападкам на общество. Они же доказывали, будто у нас это норма! И еще он постоянно бубнит, как Мылина «третировали» задолго до «кислотной атаки».

«В заявлении я прошу приобщить к делу те факты, которые оказались вне внимания следствия, – сказал директор театра. – За две недели до этого страшного события произошли довольно странные вещи, такие как кибератака на почту худрука Мылина, создание его лже-сайта. Потом этот сайт появился еще раз. С 31 декабря служебный телефон Мылина был блокирован, тем самым он был лишен возможности контактировать с труппой, исполнителями. Он также говорил, что колеса его машины были проколоты. Есть целая цепочка, которая говорит о том, что заказчиком преступления может быть кто-то другой, вне театра. Данные факты нужно учесть следствию».

– Даже интересоваться не стану, как это так был «блокирован телефон», что худрук в Москве не нашел иной возможности «контактировать с труппой», – заявила Евтерпа. – Чувствуется, очень весело Мылин встретил Новый год. А чем он занимался и к чему готовился… тоже нисколько неинтересно после его недавнего заявления о том, как снявший его в больнице «первым нарушил закон», которое игнорировали даже наши славные правоохранительные органы.
– Здесь надо бы учесть, что он слишком много говорит со своим травмированным лицом, – вставила Урания. – Я бы сказала, проговаривается, как и директор. Они тоже пытаются воздействовать на время! Мы его стараемся протолкнуть вперед, а они – повернуть назад.

«Художественный руководитель театра Мылин обвинил танцора труппы Николая в шантаже. Еще во время первого допроса Мылин называл его тем, кто может стоять за покушением на него.
В частности, Мылин тогда заявлял, что Николай шантажировал его записью разговора с балериной Ангелиной Вороновой. Якобы в этом разговоре Мылин предлагал ей сменить педагога, уйти от Николая.
«Николай называл этот разговор компроматом на меня», – объяснил следователю Мылин».

– А еще Николай резал ножиком колеса автомобиля Филина и блокировал его телефон, – захихикала Эвтерпа. – В особенности это замечательно выглядит на фоне не по дням, а по часам расцветающего после «химического ожога» самого Мылина. Причем, делает заявления с характерным отеком, явно прикрывая область, где обычно скрываются швы от круговой подтяжки. Не говоря о чудесно сохранившихся ресничках на глазках, которые пострадали от химического ожога. Просто чудо какое-то для тех, кто верит в подобные «чудеса».
– Ну, я все же выделила бы заявления директора о тех, кто стоит за покушением вне театра, – озабоченно заметила Каллиопа. – Думаю, это кто-то из высокопоставленных поклонников Николая, которые опасны для тех, кто стоял за распиливанием бюджетных потоков на реконструкцию. Поэтому положение нашей Мельпомены до его интервью иностранным изданиям было крайне незавидным. И я согласна с Уранией, которой не нравится молчание правоохранительных органов. У них явно есть какой-то козырь….
– У них есть запасной исполнитель, – догадалась Эвтерпа. – Это все, как в шахматной партии, я вам сейчас расскажу…
– Не надо! – хором оборвали ее Клио и Урания.
– Когда старик передавал эти последние картины, шел сильный запах мочи, – почти прошептала Каллиопа. – Я думала, что он обмочился… от страха. Ведь это страшно, согласитесь. Но сейчас я думаю, что он пытался передать то ощущение, которое испытывал сам, когда вел съемку в больнице. От Мылина сильно пахло мочой!
– Значит, плескали не кислотой, а мочой! – высказала ее мысль вслух Клио. – Это значит, что раз мы начали интересоваться этой историей, она начала превращаться в фарс. Не думаю, что в их планы инсценировки входило поливать его мочой сразу. Она же сильно пахнет, кто-то может со временем проговориться…
– У них там что-то пошло не так! – радостно взвизгнула Евтерпа.
– Но нам от этого не легче, – заметила Каллиопа. – Они сейчас его нарочно увезут в Германию, хотя врачи и он сам полны оптимизма.
– Что ему делать в Германии? – удивилась Клио.
– Чтобы не проходить экспертизы лично, – объяснила Каллиопа. – И пока он будет лечиться в Германии, они решат, кого же объявить преступником – тех, против кого действительно направлена эта инсценировка, или тех, кто непременно имеется у них в качестве запасного варианта.

Снимать повязку больше не хотелось. Дважды после очередной операции он приходил в себя без повязки, но с подшитыми веками. Без повязки у него начинали мерзнуть веки, он протягивал руку и находил мягкую повязку рядом на тумбочке. Он уже начал привыкать к строгому распорядку больницы, иногда говорил простые немецкие слова: «Schmerzhaft! Es ist nicht krank! Kalt! Vorsichtiger!»
Ему вспомнило странное определение, которое он вычитал из заданной в школе на лето книги Герцена «Былое и думы»: «Длинные как дождевые червяки немецкие слова». Больше он ничего не запомнил из довольно объемистой книги, удивляясь, какие странные вещи всплывали в его памяти. Он почти не помнил, как совсем недавно в московской больнице бегал по коридорам, выискивая закоулки, откуда можно было тайком позвонить Каролине. Вернее, он помнил, что это делал, но вот зачем?.. Этого он вспомнить не мог.
Перед самым отъездом он смотрел какой-то документальный фильм по небольшому плоскому телевизору, который Даша принесла по его просьбе из машины. В фильме рассказывалось про врачей-аюрведистов, лечивших слепых. Мылин с интересом следил, как один из них лепил вокруг глаз больного глиняную чашку без дна, а после заливал туда кунжутное масло. Больной, полуобнаженный индус, должен был открыть глаза и смотреть на мир сквозь это масло. В фильме сообщалось, что после нескольких сеансов это помогло. А врач аюрведы при этом рассказывал, что глазные болезни, связанные с ухудшением зрения, имеют причиной нежелание человека видеть мир таким, как он есть. Человек теряет остроту зрения, и мир сглаживается, расплывается и становится полностью приемлемым для него. Только сильные люди могут видеть мир таким, какой он есть, полностью приняв все его «острые углы».
Тогда ему казалось, что он поступает правильно, согласившись лечь в эту клинику, чтобы вернуть себе зрение, что бы опять увидеть мир обновленным взглядом, молодыми глазами. А теперь ему становилось безразлично это его желание, он чувствовал блаженное спокойствие, когда весь мир отгораживался от него мягкой повязкой на глазах.
Как невероятно далеко во времени от него отдалилось воспоминания о январских днях, проведенных с Каролиной в подмосковном отеле. Странно, было всего лишь начало февраля, а ему казалось, будто прошла целая жизнь.
Постоянно находясь в повязке и отдаваясь вязкому безразличию от препаратов, которые вкалывали ему, «чтобы организм не отторгал донорский материал», как объяснила ему Даша, он много дней не видел собственного лица. Может быть три дня, а может, неделю?.. Или две?
Иногда ему приходила в голову мысль, что когда он посмотрится в зеркало, то увидит там старое невыразительное лицо лакея Льва Ивановича, обслуживавшего их номер с Каролиной. Под капельницами ему часто снилось, как Лев Иванович приносит к ним в номер огромный прекрасный букет роз, а он не может вспомнить, зачем он его заказал?
Однажды Лев Иванович приснился ему ночью. Он опять был с Каролиной в отеле, а та почему-то отправилась на вечерний просмотр фильма «Птицы» без него. Он остался в номере с книгой Дафны дю Морье, где этот рассказ «Птицы» имел такой же сюжет, но других героев. Он тогда еще задумался, как же меняется повествование, стоит лишь немного поменять героев. А потом ему пришла в голову мысль, что все переживаемые в жизни обстоятельства банальны и стандартны, но вот люди каждый раз вносят какие-то свои особенности в сухой перечень анкетных данных:
«Родился, учился, влюбился, женился…»
Лев Иванович тогда повернулся к нему во сне и сказал: «Да-да, всегда все портят люди!» А когда Мылин подумал, что это хорошая мысль, поэтому он вспомнит ее когда-нибудь потом, он заметил, что Лев Иванович как-то странно улыбается. Додумывать эту мысль ему совсем не хотелось, потому что он уже понял, что вместо ровного и невзрачного лица у старика на плечах сидел голый череп.
– Но ведь ты меня еще слышишь? – пожал плечами Лев Иванович, стараясь не смотреть на Мылина пустыми глазницами. – Вспомни другой рассказ из книги, которую я приносил! Вспомни!
Проснувшись в палате среди ночи, сняв повязку, Мылин с тоской осознал, что под действием этих препаратов может окончательно и бесповоротно уйти в себя. Глядя на окно с вертикальными жалюзи, на ту палату, действительно ставшую похожей на ящик из рассказа, о котором ему пытался во сне напомнить Лев Иванович, он подумал, что может навсегда утратить редкую в этом месте возможность видеть мир своими глазами.
Рассказ назывался «Синие линзы». Небольшая притча с банальной концовкой. Но каждая деталь в свете ночника в его палате напоминала ему об истории героини этого рассказа, которая легла в клинику, чтобы сделать операцию на глазах и избежать слепоты. Долгое время ей приходится с нетерпением ждать, пока ей снимут повязку, с которой она не смогла так сродниться, как это произошло с ним. Она полна досады, нетерпения, желания видеть мир таким, какой он есть. Будучи такой же беспомощной, каким он был последние несколько дней, она становится полностью зависимой от своих сиделок, среди которых выделяет милую сестру Энсел.
На втором этапе лечения ей разрешают снять повязки, ставя на время защитные синие линзы. Она начинает видеть мир, но людей она видит с головами животных. Доктор является к ней с головой деловитого фокстерьера, сиделки становятся добродушными коровами, овечками, ласковыми кошечками… Ее муж является к ней с головой хищного ястреба, а она узнает, что во время лечения он переписал ее состояние на себя якобы при ее согласии. А вот ее любимая сиделка обретает самый страшный облик.

Ей только сейчас пришло в голову, что за весь этот фантастический день она ни разу не вспомнила о сестре Энсел. Милая, очаровательная сестра Энсел, ее утешительница. Сестра Энсел, заступающая на дежурство ровно в восемь часов. Она тоже участвует в заговоре? Если да, Мада Уэст заставит ее раскрыть карты. Сестра Энсел не станет ей лгать. Мада подойдет к ней, положит руки ей на плечи, коснется маски и скажет: «Ну-ка, снимите ее. Вы меня не обманете». Но если все дело в линзах, если вся вина падает на них, как это ей объяснишь?
Мада сидела за туалетным столиком, втирая в лицо крем, и не заметила, как отворилась дверь и раздался знакомый мягкий голос, чарующий голос: «Я еле могла дождаться, чуть не пришла раньше времени, но побоялась. Вы бы подумали, что я глупо себя веду».
И перед ее глазами за спиной в зеркале медленно возникла длинная плоская голова, извивающаяся шея, острый раздвоенный язык – он высовывался и молниеносно прятался во рту. Змея. Мада Уэст не шевельнулась. Лишь рука продолжала механически втирать в щеку крем. Зато змейка ни на миг не оставалась в покое, она вертелась и извивалась, словно хотела рассмотреть все баночки с кремом, коробочки с пудрой, флаконы с духами.
– Приятно снова себя увидеть?
Как нелепо, как ужасно слышать голос сестры Энсел, доносящийся из змеиного рта; одно то, что при каждом звуке ее язык двигался взад и вперед, парализовало Маду. Она почувствовала, что к горлу подступает тошнота, душит ее и… внезапно физическая реакция оказалась сильнее ее… Мада Уэст отвернулась, но тут же крепкие руки сестры подхватили ее и повели к кровати. Она позволила уложить себя в постель и теперь лежала, не раскрывая глаз, тошнота постепенно проходила.

Впервые за много дней Мылин потянулся к своему смартфону, вспомнив, что после первой капельницы ни разу к нему не прикасался, ни разу его не включал. Он подумал, что полностью отдался отрывистым немецким командам и педантичному соблюдению распорядка дня только ради того, чтобы не узнать правду о бывшем друге по гримерке Николае.
Хотя в Москве ему казалось, что пришло время, когда с премьером может и должно что-то случиться. Но все эти мысли и чувства безвозвратно канули в прошлое. Он понимал, что давно зашел за черту, где все сожаления бессмысленны, а масштабная инсценировка нападения на него, его пребывание в этой клинике – все это должно неминуемо аукнуться какой-то трагедией и для Николая. Просто он не хотел всего этого знать, желал как-то от всего оградиться своей мягкой повязкой.
Но то, что он увидел в своем смартфоне, немедленно заставило его ответить на несколько сообщений журналистов, приехавших в Германию, чтобы взять у него интервью.
– Да, совершенно верно! – подтвердил он. – Завтра устраиваю конференцию, меня возмущает эта огульная клеветническая кампания, развернувшаяся против меня в средствах массовой информации, а особенно – в Интернете. Пора уже ответить этим мерзким кликушам.

* * *

– Они сейчас все говорят с наших публикаций и даже на нас не ссылаются, – разочарованно протянула Эвтерпа.
– А что ты, собственно хотела? – резонно заметила Каллиопа. – Мы не являемся «информированным источником» и «влиятельным источником», но мы заставили всех говорить правду! Причем, совершенно бесплатно! Или ты думаешь, что все, что они писали раньше, они писали бесплатно?

– Я здесь лежу в этой повязке, мне никто ничего не говорит! – взорвался Мылин. – Я слышу только немецкую речь! Мне даже выйти не дают, а мы договаривались, что я смогу посетить Бельгию, Париж…
– О Париже не может быть и речи, – оборвала его Алла Давыдовна. – О Бельгии подумаем, но однозначно обещать не могу. Понимаете, сейчас вам надо заняться здоровьем, дистанцироваться от всего. А когда вы проявляете такую заинтересованность, там ведь возникают вопросы не только о том, почему вы сами не можете появиться на медицинской экспертизе. Там Игнатенко начинает требовать с вами очной ставки! Мы заявляем, что в очной ставке нет необходимости, поскольку Игнатенко задержали не по вашему оговору, а по результатам оперативно-розыскного материала.
– И что мне теперь делать? – с растущим недоумением спросил Мылин.
– Ничего! – безапелляционно ответила Алла Давыдовна. – Вы очень поможете и мне, а главным образом, себе, если ничего не будете говорить! Сейчас специально приехала, чтобы взять документ, что врачи не рекомендовали вам очную ставку с Игнатенко. Я уже сделала заявление для прессы, что если бы это было настолько необходимо и если бы врачи разрешили, то следствие уже провело бы эту очную ставку. Но вам ведь она не нужна?
– Не нужна! – подтвердил Мылин.
– Вот видите, как мы замечательно начинаем понимать друг друга, когда наши интересы совпадают, – с удовлетворением заметила Алла Давыдовна. – Хочу вас обрадовать, что в деле уже имеются результаты экспертизы жидкости, которой вас облили. Как и ожидалось, ею оказалась кислота. Немецкие химики это полностью подтвердили.
– Поэтому мне нельзя снимать повязку? – спросил Мылин.
– И чтобы не шокировать окружающих, – отозвалась Алла Давыдовна. – Ко мне все лезут с вопросами, как у вас со зрением, вы учтите! Я всем отвечаю, что даже смысла в вопросах не вижу! Как можно после кислоты вообще этим интересоваться? Кто б на вашем месте видел, если бы ему целую банку в глаза вылили? До чего люди наглые! Меня это всегда удивляло.
Еще и переспрашивают, будем ли мы требовать материальной компенсации для пострадавшего? Выльют банку кислоты, а потом интересуются! Да, конечно, отвечаю. Но мы сейчас не можем говорить о сумме, так как лечение не закончено, так ведь?

* * *

Пока Каллиопа просматривала новости по делу Игнатенко, уже объявленного на всех телевизионных каналах «злодеем», в скайп к ней постучалась Урания.
– Пожалуйста, прости меня! – начала она дрожащим нервным голосом, будто недавно захлебывалась рыданиями.
– А у нас сейчас что, прощеное воскресенье? – испугалась Каллиопа. – Вроде ведь масленица прошла.
– Прости, что я хочу обратиться к тебе по личному поводу, – тяжело вздыхая, ответила Урания. – Ты же сказала, что если счастливый конец наступает, так он наступает для всех! Но для меня… никакого счастливого конца! Нет для меня счастья!
И она залилась слезами, громко сморкаясь и поминутно извиняясь. Каллиопа мягко поинтересовалась, что же такое у нее произошло, что она решила поставить на себе крест. Урания ответила, что ее единственный сынок, которому исполнилось 27 лет, очевидно, окончательно сошел с ума. Все лето они ходили по психиатрам, один выписал им очень дорогие таблетки. Она пошла в аптеку, а там знакомая провизорша ей сказала, что их дают только самым буйным психам, после чего они никогда уже не приходят в себя, становятся тихие, как овощи на грядках.
– Слушай, это не те таблетки, которые мне хотели в уколах поставить? – с нескрываемым страхом спросила Каллиопа. – Он у тебя что, буйный псих?
– Да вроде нет, – призналась Урания. – Он просто очень… нелюдимый. Говорит, что людей любить не за что…
Понемногу, всхлипывая и извиняясь, Урания рассказала, что парня затравили учителя еще в школе. Она их всегда поддерживала, считая, что учителя плохого ее мальчику не пожелают. В результате он отдалился не только от сверстников, которые смеялись колкостям учителей, но и от нее. После школы пошел в армию, в институт поступать не стал. А из армии вообще пришел чужим человеком. Устроился на какое-то литейное производство и перестал общаться со всеми. Стал выпивать, превратился в домоседа при заботливой маме. А она, видя, что у сына уходит время, поняла, что они будто живут на разных планетах. Он ни к чему не стремился, ему ничего не было нужно… Подруги ей посоветовали обратиться к психиатрам, вот те и посоветовали, благо провизорша ее остановила.
Но накануне он пришел с работы, начал ругаться, что к нему работники там привязываются, придираются… Она сказала, что все не могут быть не правы, что как-то ведь надо к людям прислушиваться… А он сходит за бутылкой. И сейчас в очередной раз напьется…
– Он тебя бьет, что ли? – удивилась Каллиопа.
– Нет, конечно! Просто его потом рвет сильно, а я боюсь, что он в отца пойдет, тот любил выпить, – посетовала Урания. – И какая из меня муза, если у меня такие проблемы с родным сыном?
– Но ты пока вела с ним, как посторонняя училка, даже не как мать, прости, – оборвала ее Каллиопа. – Ты пока и получила результат, как училка… А ты знаешь тех, с кем он работает?
– Да видела пару раз, – промямлила Урания.
– Ты хотела бы, чтобы твой сын стал таким же? – прямо спросила ее Каллиопа.
– Нет, с чего ты взяла? – возмутилась Урания. – Ты этих мурамоев не видела! У них все интересы… обычные. Пьют там, конечно, все. Но он с ними не пьет.
– А почему ты ему сказала, что они правы, а он нет? – опять не поняла ее Каллиопа.
– А что я ему должна была сказать? – зарыдала Урания. – Как бы ведь из педагогических соображений говорю. Мне и психиатр говорил, что я его просто избаловала.
– Знаешь, давай, ты сейчас пойдешь к нему, пока он не напился, – предложила Каллиопа. – И скажешь из педагогических соображений, что ты его любишь, он для тебя свет в окошке, а эти мурамои тебе никто, поэтому на их мнение тебе совершенно наплевать. Но ругаешься ты потому, что страстно не хочешь, чтобы он стал таким же. Я сейчас еще тут новостную ленту посмотрю, поэтому пока прервемся, а ты потом перезвони.
– Хорошо! – не слишком уверенно буркнула Урания.
Не успела она прочитать все признания Игнатенко, совершенные им после почти 20-ти часового допроса и без адвоката, как раздался новый звонок от Урании.
– Ну, что там у тебя опять? – спросила она ее с нескрываемым раздражением.
– А у меня… какие-то чудеса! – ответила Урания радостно. – Представляешь, встал, бутылку выкинул, спросил, не надо ли мне картошки почистить.
– А тебе-то это надо? – не поняла ее радости Каллиопа.
– Нет, я уже сама почистила! – рассмеялась Урания.
– А в целом, что тебе от парня надо? – поинтересовалась Каллиопа. – Я этих ваших педагогических наездов с психушкой, после того, как меня там саму чуть не вылечили, совершенно не понимаю! И очень злюсь, когда мне говорят, будто я свое мнение должна нивелировать под мнение большинства! Тем более, когда большинство представляют сплошные мурамои! Если хочешь знать, мне за мое мнение уже жизнь поломали! И я представляю, как вы с чокнутыми училками травили парня из педагогических соображений.
– Ой, наверно, я в чем-то на самом деле была неправа, – радостно ответила ей Урания. – Но он с таким удивлением на меня посмотрел, а я решила успеть сказать все, что ты мне велела!
– Так он у тебя даже по-человечески на все реагирует! – проворчала Каллиопа. – Я бы на твоем месте перестала пускать в дом ту суку, которая тебе психушку насоветовала! Поверь мне, я, в отличие от некоторых, дурного не посоветую.
– Мне ведь, как любой матери, хочется, чтобы он себя не губил, а был счастлив! – опять зарыдала Урания.
– Так этого не педагогикой добиваются, – попыталась утешить ее Каллиопа. – Смотри, что с человеком сделалось, как только сказала, что любишь его! Давай по пунктам! Первое, ты хочешь, чтобы он был счастлив… в принципе, позитивное желание, так и запишем. Давай дальше!
– Хочу, чтобы у него появилась цель в жизни, чтобы он поступил в институт, получил нормальную техническую профессию, хочу, чтобы у него поменялся круг общения, появился интерес к жизни… Хочу, чтобы он встретил девушку, внуков хочу! – захлебнулась слезами Урания.
– Это вполне эпически, конечно, лет на пятнадцать вперед, – с сомнением констатировала Каллиопа. – Но слишком большая пропасть между психушкой и таблетками для овоща. Терпеть не могу неорганичности в повествовании. Давай остановимся на том, что у него появляется цель в жизни, он поступает в университет и вся его жизнь резко меняется. Нас ведь такое пока устроит?
– Вполне, – согласилась Урания.
– Раз ты уже картошку почистила, приготовь ужин, а я пока накидаю небольшой рассказ, – распорядилась Каллиопа. – Потом ты его позовешь поужинать и как бы дашь материнский совет по тексту. Посмотрим, сработает или нет.
– Ты напишешь счастливый конец? – уточнила Урания.
– Само собой! – заверила ее Каллиопа. – Без педагогики в психушке! Я же не Наташка из прокуратуры.

– Так, а пусть наша младшая продолжит! Она круг начинала, ей что-то стало ясно, – вступилась за Евтерпу Каллиопа.
– Вы мне никогда сказать не даете! – обиделась Урания.
– Да кто тебе-то не дает? – возмутилась Евтерпа. – Это вы все мне каждый раз орете «Заткнись!»
– Ты что-то хотела сказать, – напомнила Урания, и все поняли, что она обидчиво поджала губы.
– Да хотела, – подтвердила Евтерпа. – Только я забыла уже, что хотела сказать!
– А я, кажется, поняла, – сказала Каллиопа. – Мы до этого переживали, что вступимся за младших муз, а все получится для нас вполне обычно. И, не скрою, вначале я не видела никакого смысла вступаться за младших, бросая свои темы, свои планы, прославляя на своих ресурсах не себя любимых, а тех, кто получает за свое искусство деньги. Зная, что с нами они не поделятся, а если у них получится все хорошо, так они и нашего общества стыдиться начнут, бессовестных подпевал возле них достаточно. Я даже отказалась писать про этого Игнатенко, который признался перед журналистами…
– Но он же это сделал без адвоката! – заволновалась Евтерпа. – Вы же сами говорили, что его сломали, что ему, очевидно, подсунули липовые записи телефонных переговоров… И его точно Мылин оговорил! Вот, читайте!

Становятся известны подробности расследования нападения на художественного руководителя театра и того, как именно солист балета Игнатенко был следствием назван организатором этого покушения. Источник, близкий к следствию, сообщил, что на первом допросе Мылина в больнице, кроме премьера театра Николая на допросе Мылин также упоминал Инатенко. Первый ему открыто угрожал и намекал о готовящемся «сюрпризе».
Напомним, сейчас Игнатенко, а также исполнитель нападения на Мылина и его сообщник находятся под стражей.
До этого Мылин откровенно поведал, что перед отъездом в Германию он вполне прямо сказал, кто, собственно, мог устроить ему такую гадость. Арест Игнатенко, полностью ответивший всем его «смутным сомнениями», – вызвал возмущение всей балетной труппы, написавшей письмо в защиту Александра.

– Я видела эту ссылку, – ответила Каллиопа.
– Я понимаю, что тебе опасно за него заступаться, – сказала ей Урания. – Но мне его очень жалко! И ты должна помнить, что тебя саму друзья не оставили, когда тебя…
– Вот именно! Меня не оставили друзья, – подтвердила Каллиопа. – Поэтому я и сказала тенору из Праги, что пока за него не вступятся его друзья, я пальцем не шевельну. И они написали! На следующий день! И под письмом в его защиту подписалось триста человек!
– Это же здорово! – крикнула Евтерпа.
– Это еще не все! Теперь мы знаем, кто у нас Талия, – усмехнулась Каллиопа. – Его девушка, ученица нашей Мельпомены! Сегодня в Фейсбуке она опубликовала письмо от Игнатенко.

Уважаемые друзья, коллеги, люди, которые поддерживают нас в такую трудную минуту!!! Это обращение Саши к вам!!!
«Я нахожусь в полной изоляции, в нашу камеру запрещают носить газеты, выключают радио, но сегодня я услышал, что более 150 артистов (видимо, самая первая информация) подписали письмо в мою защиту. Это придало мне столько сил, что я готов бороться дальше!! Я пишу и еле сдерживать от слез, не потому что мне страшно сесть в тюрьму (я уже сижу), а потому что мне до слез приятно, что вы меня поддерживаете и не забываете! Что касается распространения информации в СМИ, не верьте никому!! Я не заказывал Мылина обливать кислотой, это не мужской поступок!! И я бы никогда этого не сделал бы, тем более я это не оплачивал!!! Я никогда в жизни ничего не боялся, не боялся говорить правду в лицо начальству и даже сейчас не боюсь! Несмотря на то, что люди пытаются выжать из этой ситуации максимум. Сейчас я не могу писать более подробно, мне надо со многими вещами соглашаться… вам все потом расскажу… Спасибо миллион раз за то, что ВЫ не побоялись сказать слово в мою поддержку. Обнимаю вас и люблю.
Ваш коллега, Саша».

– Значит, его били и пытали! – мрачно отметила Клио. – Поэтому и приходится соглашаться, чтоб не придушили.
– Да уж вестимо! – согласилась Урания. – Как же не поглумиться над человеком! Он в телевизоре весь в синяках стоял, смотреть страшно!
– Вспомнила! – заявила Евтерпа. – Я вспомнила, что мы собрали круг с грустными мыслями! Что нам и слова доброго никто не скажет. А круг замкнулся на словах о справедливости, о том, что мы должны пробудить в людях справедливость, несмотря ни на что. Иначе ведь мы свое предназначение не выполним.
– Должны всем останемся! – съязвила Урания.
– Ну, типа того, – поддакнула ей Евтерпа. – Мы должны младших муз воспринимать не людьми, а музами, которые у всех на виду. Они же на сцене главного театра страны, они выходят на экраны телевизоров, а мы их поддержим за сценой как бы.
– И все же, девочки, хотелось бы обрести более ощутимую веру в справедливость и лично для себя, – заявила Клио. Просто написанием статей, за которые другим платят большие деньги, веру в справедливость не обрести… Хотя, такие моменты, как этот обмен малявами артистов театра в жизни очень нужен. Да, не все решают деньги, нужны такие потрясения.
– Согласна! – вставила Урания. – Я отмечаю каждую денежку наговором, в особенности те, что уходят в гнездилище гарпий, в офшоры Кипра, как и договаривались. Но даже если там все сгорит синим пламенем, мне это, возможно, принесет некоторое облегчение, но полного удовлетворения – никогда!
– Как я поняла, мы выступаем? – спросила Клио. – Может быть, со временем что-то поменяется?
– Вопрос о времени не ко мне! – ответила ей Каллиопа. – Кстати, мы просили тебя рассказать о времени. Ведь это ты воплощаешь музу на колеснице времени! Я лишь в «Римских вопросах» Плутарха встретила интересное толкование общности муз и Геркулеса. На вопрос «Почему у Геркулеса и Муз общий алтарь?», он, как всегда, ответил вопросом.

«Не потому ли, что Геркулес, как сообщает Юба, обучил грамоте людей Евандра, а обучать друзей и родственников считалось тогда делом почетным. Ведь только гораздо позже стали брать плату за обучение, и первым, кто открыл грамматическую школу, был Спурий Карвилий, вольноотпущенник того Карвилия, который первым в Риме развелся с женой?»

– И что он такое сказал? Вы вообще сейчас о чем сказали? Просто так? – засыпала ее вопросами Евтерпа.
– Ты почище Плутарха наловчилась вопросы задавать, – недовольно заметила Каллиопа. – Плутарх говорит, что Геракл и музы всегда имели общий алтарь. Он высказывает предположение, что это связано с тем, что Геракл обучал людей чтению. Безвозмездно. Как музы, дорогая Урания! Безвозмездно! И даже никого при этом не убил.
– А чего как только, так сразу Урания? – обиделась Урания. – Я вообще-то за тебя переживаю, это же тебя с работы выгнали, кстати, преподавательской. А ты там тоже никого не убила, прямо как Геракл. Они даже не представляют, какие у тебя потрясающие педагогические способности!
– Я думаю, общий алтарь с музами Геракл имел не из-за своего педагогического стажа, – сказала Каллиопа. – Дело в том, что Геракл является человеческим воплощением самого Хроноса, времени. Он, казалось бы, ничего не достиг при жизни и совершил массу бессмысленных с обыденной точки зрения подвигов.
– Ну, как это «бессмысленных»? – удивилась Евтерпа. – Я уверена, что все эти чудовища очень мешали жить людям.
– Да, это полностью в русле наших недавних рассуждений, – засмеялась Каллиопа. – Зачем побеждать гарпий в главном театре страны, если нас туда все равно на работу не возьмут?
– А это, между прочим, подрывает мою веру в справедливость! – вновь встряла Евтерпа. – Какая Никифорова пресс-секретарь? У нас Урания знает оперу гораздо лучше ее! А ведь она бухгалтер-аудитор, банковский работник! Я тоже достаточно продолжительное время с их солистами даже концерты вела. А уж лучше вас с Клио никто со строительной и хозяйственной частью не справится. Но разве мы хуже этого Мазепова сделали бы сайт театра? Да у нас бы вся страна по ночам оперы и балеты в кинотеатрах смотрела!
– Да, Геракл вот тоже всех победил, а правил совершенно несправедливо его ничтожный сводный брат Еврисфей, – ответила Каллиопа. – Но не он, а Геракл остался в веках! Время всему выставило свою цену. А Геракл – как само время, которое всех победит и каждому определит цену. А теперь пусть Клио расскажет о тех часах, которые постоянно таскаются за Эвриале.
– А почему это я? – растерялась Клио.
– А потому, что я их почти не помню, – ответила Каллиопа. – Я их видела один раз в какой-то коммунальной квартире. Они говорили намеренно под музыкальную шкатулку, почти ничем себя не проявляли. А в последний раз… была не совсем, как стеклышко.
– О! Сейчас бы вы их не узнали! – заметила Эвтерпа. – Сейчас они такое вытворяют!
– Помолчи! – одернула ее Урания.

– Любое предположение – это начало цепочки событий, которая нам изначально неизвестна! – прошипела Келайно. – Ты же понимаешь, что гарантированный результат можно было получить только в одном случае – если остановить время! Это мы сейчас с тобой пока беседуем в центре Москвы, в кафе. А где мы бы с тобой могли оказаться гораздо раньше, если бы все прочли ее прозу, как вполне очевидного победителя различных конкурсов? Ведь смысл их проведения был в том, чтобы выбрать вещи, которые заведомо прочесть невозможно!
– Согласен! Мы действуем в логике развития наших образов, – кивнул в ответ Гермес. – Мы пытаемся остановить время. То, что должно смертельно ее ранить, она принимает, как отличительную особенность нашего образа… Хотя мне сложно представить, как глубоко личную трагедию, крах всех жизненных устремлений — можно рассматривать проявлением и развитием художественного образа…
– Именно, что развитием! – с ненавистью выкрикнула Келайно. – Это же паучиха! Ты разве не чувствуешь? Она будто опутывает нас паутиной!
– Не надо утрировать, – улыбнулся Гермес. – Мы же с тобой знаем, что настоящая и непревзойденная паучиха у нас ты! У этой мерзавки более сложный механизм воздействия! С ней сейчас старшие сестры, а она прорывается к младшим. Хотя она должна была понимать, что младшие сестры ей спасибо не скажут, воспринимая все, как должное. Да и личные проблемы ее должны были полностью поглотить… Но заметь, она вовсе не пытается с нами бороться так, как мы этого ожидаем! Она использует наши желания, дописывая для нас свой идиотский счастливый конец в духе типичных дебилов и ушлепков!
– Да откуда, скажи, она может знать наши желания? – возмутилась Келайно. – Мне кажется, кто-то нас предал… Кто-то ей точно все сообщает заранее!
– Она снимает образ! – перебил ее Гермес, начиная терять терпение. – Она пропускает через себя то, что мы на нее направляем, прикидываясь идиоткой, цепляя кусочки образов, которые идут за всем этим. Далее она помещает образ в русло своей дурацкой логики, как бы вдобавок помогая… развитию образа! А они у нас статичные, у них развития не предусмотрено.
– Все равно не понимаю! – призналась Келайно.
– Вот мы приставили к Игнатенко своего адвоката от Аэлло. Фамилия ее Лисицына, – пояснил ей Гермес. – Как бы она идет защищать его на общественных началах, пытаясь реабилитироваться после защиты других инсценировок. А Каллиопа тут же заявляет, что все нападение на Мылина было инсценировкой, потому что немедленно всплывает адвокат, ранее проявившаяся на «масштабных провокациях против всего общества», как она любезно всем поясняет. Не стану касаться образов оппозиционеров, бывших подзащитными адвоката Игнатенко. Их образы начинают распадаться, как только Каллиопа интересуется, где они были раньше, и называет «народными трибунами». Там Клио восстанавливает исторические связи, а Урания немедленно определяет цену. И дальше Хронос выкашивает все подчистую! Но у нашей адвокатки были подзащитными девушки, исполнившие отвратительный «панкмолебен» в храме. А до этого они голыми в музее совокуплялись с мужчинами – как бы из прогрессивных протестных настроений. И подавалось это в качестве «авангардного искусства».
– Это не я! – встрепенулась Келайно. – Это Аэлло с Окипетой такое придумали! Они уверяли меня, что вся Россия последует этому примеру!
– Вполне оценил их задумку, – кивнул Гермес. – Удар по жилищу муз – мусейону, по самому искусству, которое идет с таким «вдохновением»… Но стоило Каллиопе немного развить образы этих девушек, как тут же выяснилось, что их поступки статичны, развития во времени не предполагают. Там невозможно представить, что у них может быть чистая светлая любовь, рождение ребенка, хотя бы эпизодическое участие таких мамаш в детских утренниках и на родительских собраниях. Можно просто сказать, что они «не думают о будущем», живут одним днем, как наркоманки, которым уже не принадлежит собственная воля. И тут она дает типичный «огуречный» вывод, что девушки выполняют чей-то сторонний заказ человека, который вовсе не собирается думать об их дальнейшей жизни, а их отношения ограничиваются заказанными «акциями», вполне соответствующие его дурному вкусу. Поскольку поступки девушек конечны в логике развития их образов, дальше должно идти лишь самоубийство.
– Но его не происходит, поскольку до суда мы были вынуждены держать их в изоляторе, исключая любое общение! – взорвалась Келайно.
– Как сейчас вынуждены держать Игнатенко, чтобы он не рассказал про те методы воздействия и фальсификации телефонных разговоров, которые ему представило ведомство Антона Борисовича и его младшего зятя, – спокойно закончил ее мысль Гермес. – Кто тянул за язык Аэлло, когда она в Интернете поясняла под чужим ником Каллиопе, почему делом о нападении на Мылина занимается полиция, а не Следственный Комитет, как в ее случае? Там же она указала статьи Уголовного Кодекса, доходчиво объяснила, что тяжкие телесные повреждения находятся в ведении полиции. Она соображает, с кем говорит? Она говорит со своим Автором! В русле уже написанного за нее диалога. И Каллиопа тут же язвит, что «дебил и ушлепок» Загоруйко, весь такой непосредственный и импульсивный, долго и тщательно соображал, как же ему остаться в юрисдикции любимого ведомства Антона Борисовича, чтобы и нанести «тяжкие телесные повреждения» Мылину, и оставить его совершенно невредимым. А потом спросила, почему при обыске у него не обнаружили забытую фляжку с разбавленным до безопасной концентрации электролитом.
– Он же из-за этой твари фляжку забыл! – догадалась Келайно.
– Конечно! – подтвердил ее догадку Гермес. – Но только потому, что она помогла исполнению его желания, открыв проход во времени. Но это был единственный проход! Он отмел необходимость участия в судьбе Игнатенко «мальчиков» Аэлло, о чем ее просила Окипета.
– Да она и меня просила! – откликнулась Келайно.
– Вот видишь! – ударил Гермес по столу необыкновенно прекрасным перламутровым ногтем указательного пальца правой руки. – Когда проход открыт только для тебя, это рождает некое чувство… предопределенности. Событие уже имеет вероятность единицу, так какой смысл перепроверять, а взял ли ты фляжку с электролитом….
– Или могла ли тебя раньше видеть подэкспертная психиатрической экспертизы в качестве работницы прокуратуры, пристававшей в непотребном виде к молоденьким следователям, да? – мстительно поинтересовалась Келайно.
– Абсолютно точно! – кивнул Гермес. – Когда смертные понимают, что кто-то находится в их полной власти, они начинают равнять себя с богами, которым не нужно думать о «технической деталировке в литературе». Помнишь, была такая статейка у нашей Каллиопы? Когда она говорила, что ложь всегда проявляется нестыковкой самых незначительных деталей. Тебе или мне не надо думать о фляжке с электролитом, нам даже не надо электролит во фляжку сливать из аккумулятора. Мы протянули руку – и вот она!

– А вот уже панк-молебен в храме после осуждения Каллиопы оставить без внимания не смогли, – эхом откликнулась Келайно. – Ясно доказав всем, как опасно доверять гарантиям тех, чья душа находится во власти Подарги. И кто сейчас пойдет у них на поводу, если всем будет маячить тюремный срок, а не деньги-слава-безнаказанность? Там ведь каждое условие подобной инсценировки отдельно превращено в фарс! А главное, постепенно превращается в фарс жизнь тех, кто получил от Подарги больше всех. Я ей так и сказала…
– И все же Каллиопа – всего лишь человек! – попытался отвлечь ее от грустных мыслей Гермес. – Решил попытаться немного оттянуть этот ее «счастливый конец», на котором она буквально помешана. Решил заменить старика и передать ей в голову парочку своих мыслей. Не стал повторять ошибки Льва Ивановича и его коллег, пытаясь навеять на нее суицидальные настроения. В этом была их ошибка! Она сразу выявляла чужое враждебное воздействие. А я просто взял детскую песенку про гусей! У нее же дочери были маленькими, она могла вспомнить ее и сама.
– Какую?
– Были у бабуси два веселых гуся! – со смехом продекламировал он. – Сейчас, как только она думает о счастливом конце — возникает экран из этих гусей! А от кого он возник – да неизвестно! Она сама ее вспомнила!
– Может, сработает? – со слабой надеждой пробормотала Келайно, с ненавистью сжимая салфетку. – Должно же хоть что-то доканать эту гадину!
– Прочел недавно переписку дочерей Каллиопы в социальных сетях, – сказал Гермес. – Старшая пишет младшей: «Один мальчик всегда тянул руку на уроках в школе. И вырос нацистом!» А младшая ей в ответ пишет: «А наша мама любила экстремальные виды спорта и получила судимость за экстремизм!» Пока их время еще не наступило, но по этим репликам можно судить, что за время придет, когда имена таких вот девиц зажгутся на флаконах часов Сфейно.
– Я доберусь до них! Я буду пить их кровь и топтать когтями! – заорала Келайно так, что на нее опять стали оборачиваться посетители, но увидев, что невоздержанность проявила дама в прокурорском кителе, тут же опускали глаза и отворачивались.
– Пока они под защитой круга муз! – одернул ее Гермес. – Оставь их! Все, что ты ни сделаешь, превратится в фарс! Ты это понимаешь? А вот сделать так, чтобы больше ничьи имена вообще не загорались на этих проклятых часах… это, пожалуй, будет вполне фарсовым финалом, да? Не то, что бабусиных гусей. Часиками только бряк об асфальт – и нет проблем! Всем весело, все могут расходиться!
– Слушай, а это не очередной фарс? – с опаской спросила его Келайно. – Во мне звучит что-то… явно написанное этой гадиной… Ты ничего не слышишь? Ну, точно! Сам-то не слышишь?
«И мать, прижимая руки к груди, заплакала радостными, счастливыми слезами…»
– Твою мать, Келайно! – заорал на нее Гермес. – Прекрати! И когда слышишь эту гадость, не произноси вслух! Фарс будет заключаться и в том, что по большой просьбе моих любимых птиц мы пошлем за часами Сфейно – сирен. У них особые отношения с музами. Некоторые даже считают, будто сирены — это такие неудачные дочери прежних муз Каллиопы и Талии. Тоже много хихикали из-за мамочкиных хитонов, а потом не смогли проявить соответствующей доли экстервизма.

* * *

– Девочка! Девочка, где ты? Отзовись мне! Я – не страшная, я – красивая! Со мной ничего не страшно, даже самого страшного! – нараспев приговаривала высокая женщина, поднимаясь по неосвещенной лестнице. Обычно скрипучая, лестница не издавала под ней ни звука, будто красавица плыла на второй этаж по воздуху, переставляя длинные ноги в красных туфлях лишь для проформы.
Откуда-то сверху донесся бой часов, пробивших полночь. Странно, но часы начали бить, как только она дошла до середины лестницы, решив осторожно снять туфли на слишком высоких для ее предприятия каблуках. Она удивилась про себя, как так смогла подгадать к полуночи, потому что ей оставалось пройти ровно двенадцать ступеней до раскрытой настежь двери в детскую, и часы боем вторили ее шагам, отмечая каждую ступеньку.
Хотя в такие минуты ее вряд ли кто-то мог увидеть, женщина, тем не менее, тщательно следила за каждым своим движением, удивительно изящно прикасаясь к перилам рукой с безупречным маникюром. Темный лак на лилейно-бледной коже, светившейся в лунном свете, создавал впечатление, будто перед ночным набегом в дом балерины Владимирской — Лера Воровская окунула свои кончики пальцев в чью-то ярко-красную кровь.
Снизу доносились крики, шум борьбы и звук используемого скотча. Но прекрасное лицо Леры ни единой морщинкой не выражало озабоченности по поводу того разгрома, который явно царил на первом этаже дома. У нее лишь поднялась правая бровь, когда снизу, сквозь стоны связанных обитателей дома, донеслись грохот опрокидываемой мебели и треск выламываемых шкафов и комодов, звон разбитого стекла и глухие удары в стены. Она на минуту остановилась и, свесив голову над перилами вниз, скомандовала: «Вы там тише все-таки! Это же гадство какое-то, нарочно вещи портить. Я соседей песнями усыпила, а сейчас все проснутся от такого шума! Соблюдайте тишину в… ночное время!»
На Воровской было надето стильное серое платье с люрексом, плотно облегавшее всю ее стройную фигуру. Внезапно она остановилась почти у входа в детскую и длинной тонкой рукой с красными коготками с остервенением почесала лопатки и подмышки. Поправляя платье, она резко дернула плечами и, вспомнив о цели своего визита, опять запела своим невыразимо сладким голосом: «Девочка, милая! Выйди ко мне из кроватки! Я расскажу тебе самую лучшую сказку на свете!»
В темном дверном проеме появилась фигурка маленькой девочки в смятой пижамке и со спутанными волосами.
– Мариночка! – радостно зашептала Воровская, протягивая к ней руки. – А где ты пряталась от тети, милое дитя?
– Под кроватью, – прошептала девочка.
– Нехорошо от тети прятаться под кроватью, – попеняла девочке сирена. – У тети очень мало времени! Скажи мне, Мариночка, а где мама и бабушка прячут те флакончики, которые могут парить над чашей из прозрачного камушка? Их ведь другая противная тетя вам приносила?
– Приносила, – прошептала девочка. – Мама и бабушка на них смотрели по вечерам. Бабушка сказала, что если я буду много работать, то и мое имя будет на флаконе!
– Не будет твоего имени на флаконе! – неожиданной злостью заявила сирена. – Что за мода пошла, непременно свое имя на флаконах записывать? Где сами-то они, кстати? Мать-то понятно, на гастролях, а бабка твоя где? Говори сейчас же!
– Нет, не скажу! – тихо сказала девочка.
– А ты знаешь, кто я? – ласково поинтересовалась Воровская.
– Да, вы та тетенька, которая фильмы снимает! – ответила девочка. – А та тетенька-журналистка, которая маме часы оставила, звонила, чтобы вас на передачу в телевизор пригласили по вашему фильму. Ей Холодец так сделать приказал. Я на лесенке стояла и все слышала!
– Какая сообразительная девочка! – похвалила сирена. – И про Холодца знаешь, умница! А ты мой фильм видела?
– Да, – кивнула девочка. – У вас фильм про мифическое существо, которое провожало к смерти героиню фильма. У нее кровать в могилу провалилась.
– Значит, фильм тебе понравился? – уточнила сирена.
– Нет! – отрезала девочка. – И маме не понравился, и бабушке! Они сказали, что вам не стоило так бестактно выделять свою песню о смерти, зная, что вам самой она не грозит. Это некрасиво и лживо, это не искусство! Бабушка сказала, что вы нарочно выделяете в смерти самое грязное и низменное! А еще сказала, что вы нарочно такой фильм сняли, решив, что с музами навсегда покончено. И вся перьями нарочно украсились, а вам нельзя перья носить! И еще ничего не кончено! Ничего!
– Противная девчонка! – разозлилась Воровская, вдруг хищно вытягивая лицо и показывая ряд острых мелких зубов. – Я сейчас всех к смерти провожу! Всех, кто лежит связанным там внизу… Немедленно говори, где твоя бабка!
Воровская будто сгорбилась, чувствуя, как под прижатыми к лопаткам крыльями опять нестерпимо начала чесаться кожа. Если бы эта мерзкая девчонка знала, как тяжело прятать крылья под платьем с люрексом!
– Бабушка пошла часы Сфейно относить! – выпалила девочка. – Ей Сфейно позвонила! Она сказала, что вы со своими сестрами придете, чтобы часики разбить, чтобы никто свое имя на флаконах не писал! Бабушка успела до вас на такси уехать!
– Гадина какая эта твоя бабушка! Зря она тебя с собой не взяла! Чего она тебя одну-то дома оставила? – насмешливо поинтересовалась Воровская, выставляя острые красные когти. – Думала, что мы с сестрами не спровадим вас… туда, куда и всех?
– А с чего ты решила, будто ее одну кто-то оставит? – раздался механический голосок рядом с девочкой. – Как ты посмела явиться в жилище музы?
– Кто?.. Кто это рядом с тобой? – растерянно спросила Телксиепия, машинально отступая на ступеньку вниз.
– Мне часы тетенька Эвриале оставила! – гордо заявила девочка. – Просила покараулить, пока в Германии разбирается с вашим слепым. Вот! А моя бабушка сказала, что всех вас надо отдавать под суд!

– Там еще гуси ходят, они, наверно, под столом от тебя спрятались, – с притворным негодованием вздохнула девочка.
– Ну, все! – откликнулась бабушка слабым разбитым голосом. – Теперь у меня не только сердце, но и глубокий нервный срыв!

* * *

В палату вкатилась тележка с ужином. Вошла молчаливая сиделка, от которой Мылин не услышал ни одного слова за все время пребывания в немецкой клинике. Только что ушла навещавшая его Даша. Каждый раз после ее ухода он испытывал огромное облегчение, хотя понимал, что съездить в Бельгию, как обещала ему Алла Давыдовна, и даже просто пройтись по городу он пока может лишь в ее обществе. Не потому, что ему уж так нужен поводырь, а просто на некоторое время придется забыть о Каролине, довольствуясь обществом опостылевшей Даши.
Впрочем, его маленькая девочка не могла считать себя такой же несчастной, каким он иногда чувствовал себя, пока Даша сидела в кресле для посетителей и монотонно бубнила, что скоро все будет хорошо. Он с трудом сдерживался, чтобы сказать то, что витало между ними в воздухе: хорошо у них уже никогда не будет! Хотя бы потому, что она помогала ему менять одежду и вытирать эту гадость, которую на него плеснули. Как только она входила в палату, ее будто сопровождал тяжелый тошнотворный запах мочи, который он хотел навсегда забыть и оставить в прошлом.
С кривой улыбкой Даша слушала его распоряжения по телефону, которые он отдавал своей бывшей жене, замещавшей его в руководстве балетной труппой. Все эти операции Антона Борисовича, закончившиеся полнейшей неопределенностью и вынужденным лечением в Германии, пришлись как нельзя некстати. Он никак не думал, что все это затянется так надолго, практически до премьеры балета «Онегин», постановки которого он добивался в театре четыре года. Балет подавал роман в стихах и саму русскую жизнь начала XIX века в примитивном лубочном стиле, он исполнялся под наспех скомпонованное попурри из камерных фортепьянных пьес Петра Ильича Чайковского, изначально не рассчитанные на использование в качестве музыки к балету. Но все, что могло не понравиться российской публике, напротив, очень нравилось зрителям за рубежом, которые не знали, ни оперы Чайковского «Евгений Онегин», ни самого романа в стихах, поскольку строки Пушкина при переводе теряли существенную часть своей неповторимой музыки и смысла.
Постановка балета изначально задумывалась им как почти исключительно «гастрольный» спектакль, участие в котором делало бы каждую молодую балерину звездой международного уровня. Он помнил, как предыдущий худрук балета Батманский замечательно устроился в Америке, поэтому и сам строил планы простого человеческого счастья с Каролиной подальше от этих проблем, которые олицетворяла сейчас для него Даша. Его даже удивляла ее слишком нарочитая наивность. Притворяться наивной, по его убеждению, было намного проще, чем притворяться, будто тебе плеснули серную кислоту, а не мочу. Но неужели она думала, что он останется в Москве после позорной «кислотной атаки», организованной Антоном Борисовичем? Как можно предположить, будто он сможет «жить по-старому» после участия в травле Николая и тюремного срока Игнатенко.
Когда он звонил Инне, возражавшей для приличия против назначения в первый состав «Онегина» Каролины, он видел сквозь повязку, как Даша что-то нервно жевала губами, поджимая руки под грудью. Как же она его раздражала! В последнее время, стоило ему нехотя взглянуть на Дашу, ему всякий раз казалось, будто перед ним сидит какой-то суслик с Дашкиной фигурой. Все было знакомое во внешности этого суслика, кроме самой морды с рыжеватой шерстью. Будто прежняя ее оболочка была лишь маскарадной маской, которую Даша по какой-то причине забыла надеть.
Повязка спасала его от необходимости вглядываться в ее лицо, в котором он видел увеличенную мордашку встревоженного суслика. Это выглядело так, будто смотрел передачу «В мире животных», посвященную эмоциональным переживаниям суслика, озабоченного состоянием привычной экологической ниши. На любые изменения окружающей среды этот суслик реагировал с отвратительной банальностью. Одни и те же гримасы, которые когда-то забавляли и умиляли его, а теперь вызывали тошноту. Стоило ему кинуть на нее случайный взгляд в свою «смотровую щель» в повязке, он вновь видел мордашку жующего суслика с колоском в лапках, торчавших из модно укороченных рукавов Дашиного пальто.
Возможно, так подействовала на него странная фантазия писательницы Дю Морье, но ассистент профессора, говоривший по-русски, своими обвисшими щеками, мешками под глазами приплюснутым носом очень напоминал ему мопса. А сам профессор, постоянно отдававший отрывистые команды на немецком, из-за белого хохолка седых волос и манеры по-птичьи наклонять голову, почему-то виделся ему попугаем-какаду.
Сиделка присела на стул рядом с его кроватью, положила ему салфетку на грудь. Он зажмурился от прикосновения ее пальцев к подбородку и послушно раскрыл рот. От тарелки в ее руках вкусно пахло куриной котлетой и картофельным пюре. Озабоченно нахмурившись, Мылин подумал, что после завершения курса лечения ему придется долго сидеть на диете, чтобы ни в коем случае не растянуть нежную кожу на лице, лишенную сейчас верхнего слоя эпидермиса и жировой прокладки на щеках и подбородке.
Пережевывая кусочек куриной котлеты с пюре, он сделал отрицательный жест, когда сиделка попыталась положить ему в руку кусочек хлеба. Прожевав, он повернулся к ней лицом за новой порцией пищи и застыл с открытым ртом, впервые близко разглядев ее лицо в свою «амбразуру».
Таких женщин он еще ни разу в своей жизни не видел, он мог бы поклясться. Хотя она неуловимо напоминала что-то очень знакомое… Мелодию, или мамину шкатулку с бусинками, давний сон… Безупречно красивое, с четкими чертами, будто высеченными из мрамора, ее лицо было не просто бледным, а почти белоснежным. Но рука, медленным движением подносившая ложку к его открытому рту, была смуглой, с изящными пальцами, украшенными тонкими кольцами стариной работы.
Самым удивительным во внешности сиделки были ее волосы. Почему-то на ней не было привычной белой шапочки, поэтому волосы свободно обрамляли ее лицо и будто жили собственной жизнью, отражая малейшие изменения в настроении своей хозяйки. Черные, отливавшие синевой и закрученные в тугие локоны, волосы сиделки напоминали тонких ядовитых гадюк.
Скормив ему содержимое ложки, она сидела, по балетному прямо держа спину. О чем-то задумавшись, она сосредоточенно разделяла ложкой котлету на удобные для еды кусочки. Ее локоны при этом будто с любопытством заглядывали в тарелку из-за ее плеча. Взяв ложкой кусочек котлеты и немного пюре, она подняла на него свое прекрасное лицо и бережно поднесла наполненную ложку к его рту. Волосы будто потянулись к нему за ложкой, но вдруг, словно понимая, что он видит всю эту копну, шевелившуюся на голове хозяйки, резко отпрянули назад, мгновенно складываясь в тугой узел на затылке.
– А-а, так вы меня все-таки видите! – улыбнувшись одними губами, сказала сиделка по-русски.
– К-кто вы такая? – спросил он, с трудом проглотив пищу, вставшую отчего-то комком в горле.
– Я – горгона, - просто ответила сиделка. – Меня зовут Эвриале, по-русски это означает «Далеко прыгающая». Полагаю, вы больше знакомы с моей младшей сестрой Медузой, которой приписывали мою внешность. На самом деле она была натуральной блондинкой, об этом писали все, начиная с Гесиода. Странно, все знают Медузу, а меня почему-то не помнят. Даже те, с кем мы уже встречались.
– А зачем вы здесь? – прямо спросил ее Мылин.
– Я здесь давно, с того момента, как только вы здесь появились, – объяснила сиделка. – А когда время идет, то и цели меняются. Вначале у меня была одна цель, потом другая, а сейчас я для начала хочу понять, не изменилась ли у вас самого цель вашего пребывания?
– Мне можно быть с вами откровенным? – спросил ее Мылин, чувствуя, как давно ему надо было поговорить с кем-то по-русски, исключая Дашу, Аллу Давыдовну и пресс-секретаря Никифорову, приезжавшую заверить его, что для гастролей в Лондоне ему снимают квартиру в центре, но «пока все не кончится», ему надо «держаться подальше» от Каролины.
– Абсолютно, – безмятежно откликнулась сиделка, подавая ему котлету с пюре.
– Вы, наверно, от родственников Игнатенко, хотите попросить меня сказать следователям, что никакого химического ожога не было! – догадался Мылин. – Сразу же хочу заявить, что это совершенно напрасная миссия.
– Я не от родственников Игнатенко, – заверила она его. – Хотя имею определенное отношение к вашему знакомому Николаю и его юной ученице Ангелине Вороновой. Однако сразу же скажу, что поскольку вы когда-то были действительно выдающимся танцовщиком, наших отношений это не касается. У нас с вами куда более давнее знакомство, не правда ли?
Мылин снял повязку и посмотрел в ее лицо. Он вспомнил какой-то давний сон, приснившийся ему в детстве, когда у него болело горло, была высокая температура, а мама сказала, что больше никогда не отпустит его на каток.
Он поднял глаза на Эвриале и спросил:
– А почему все-таки он, а не я?
– Думаю, ты сам отлично знаешь ответ, – пожала плечами Эвриале, передавая ему тарелку и ложку. – Все-таки я ищу земное вместилище музам, тем, которые вдохновляют других на свершения. А ты живешь немного иначе, верно? Ты же знаешь, у скольких людей ты отнимешь желание жить, творить, кого-то любить и верить в справедливость, – одним решением сделать из Каролины звезду, наперекор Ангелине Вороновой. В конце концов, это навсегда уничтожить эти желания и у тебя самого. То есть, твое желание исполнится! Вот я как раз сейчас и хотела бы поинтересоваться, не передумал ли ты в своем стремлении попробовать яблоки гесперид, добытые чужими руками?
– Вы думаете, я бы сам не смог позволить себе эти процедуры? – спросил он.
– Наверно, смог бы, – утвердительно кивнула Эвриале. – Ты бы и девушку смог бы пригласить в отель на свои средства, но… это такой закон природы. Попробовав однажды легких денег, не оплаченных трудом, ты уже никогда не сможешь от них отказаться.
– Прошлую кассу, собранную членами профсоюза, очистил тенор Гордей, так его никто не искал больше пяти лет, – фыркнул Мылин. – Только сейчас нашли для приличия, а так и не искали. Или вы думаете, что Игнатенко прорывается к кассе не с той же целью? Да непонятно, где сейчас все деньги, если я тут, а Игнатенко в тюрьме. Я слышал такой слух, будто эту кассу руководитель балетной труппы отдал адвокату Игнатенко, а та утверждает, будто защищает его бесплатно.
– Что ты хочешь этим сказать? Что есть и более вороватые члены в нашем обществе? Конечно! – улыбнулась Эвриале. – Но разве это оправдание для тебя? Нет! Однако это прямой ответ на твой вопрос, почему Мельпоменой стал Николай, а не ты. Потому что ты нашел себе оправдание, а он никогда их не искал. Он никогда не изменял ни одного движения в балетах, никогда не изменял себе.
– Вы сейчас пришли с моим ужином, чтобы причинить мне дополнительную боль? – спросил он, доедая последний кусок котлеты.
– О, конечно! – рассмеялась Эвриале красивым мелодичным смехом. – И нанести последний удар по твоему самолюбию! Вовсе нет. Как я уже сказала, явилась потому, что ты был мои самым любимым кандидатом на роль Мельпомены.
– А сейчас вы во мне разочаровались, – риторически спросил он.

С утра он вернулся в клинику, в свою палату. Она показалась ему крошечной, но вполне уютной. Тут же вошла медсестра, предупредившая его о профессорском обходе. Странно, почему раньше профессор напоминал ему попугая, возможно, из-за белого хохолка и невыносимого нервного напряжения, спавшего с его души где-то на границе Бельгии. Профессор был вполне доволен его видом и настроением, громко объявив на весь коридор: «Ichbinsehrzufrieden! DerProzessderGenesunghatangefangen!»
Позвонила Даша и они немного поболтали о минувшей поездке, выразив сожаление, что так много работали, так мало времени уделяя совместному отдыху. И на ее фразу «Я люблю тебя!» он впервые за много лет без всякого внутреннего напряжения с легкостью ответил: «Я тебя тоже!»
День, зажатый в строгие рамки больничного режима, пролетел незаметно. Небо за окном потемнело. Почему-то в густых сумерках, перед тем, как в палатах зажегся яркий свет, он еще раз вспомнил бледное лицо с вившимися вокруг него тугими локонами, похожими на встревоженных змей и тихие слова: «Значит, это и есть твое желание?»
Если бы она спросила его теперь, он бы тоже ответил, что его цели сильно поменялись после поездки. Он хотел бы еще много-много таких же безмятежных счастливых дней, наполненных Дашиной заботой.
Решив лечь пораньше, он подошел к умывальнику, взял зубную пасту и щетку из зеркального шкафчика, висевшего над раковиной. Дверцу шкафчика немного заедало, поэтому Мылин даже обрадовался, что она оказалась раскрытой. Он почистил зубы, умылся, наслаждаясь прикосновение к помолодевшей, упругой коже без растяжек и обвисания. Взяв мягкое вафельное полотенце, пахнувшее свежестью, он бережно промокнул влагу с лица, старясь не растирать почти незаметные рубчики от круговой подтяжки. Смешно, но с детства он, умывшись, никогда не открывал глаза, не промокнув их полотенцем, всегда удивляясь тем, кто мог без проблем открывать глаза под водой.
Подумав, что назавтра дверцу надо будет опять открывать с большим трудом, когда пальцы будут соскальзывать с небольшой неудобной больничной ручки, он осторожно прикрыл зеркальную дверцу и уже потянулся к выключателю возле двери, чтобы погасить свет. Увидев странное отражение в зеркале дверцы, он так и застыл с вытянутой рукой, с недоумением вглядываясь в зеркало.
Вначале он подумал, что это какая-то шутка, может быть, даже наклейка на дверце шкафа. Возможно, кто-то решил так зло над ним подшутить. Он поднес руку к лицу – но отражение в зеркале сделало то же самое. Чисто инстинктивно он потрогал свое лицо, брови, ресницы и волосы были на месте, но из зеркала на него смотрел оголенный череп, потому что у человека в зеркале на висках и почти до макушки были выжжены волосяные луковицы. Верхней губы практически не было, поэтому верхние зубы с оплавившейся эмалью были обнажены, розовая сморщенная кожа едва прикрывала скулы. Казалось, что из зеркала на него смотрит его собственный череп, остатки кожи на лице создавали иллюзию лукавой, почти счастливой улыбки.
Он закрыл глаза, решив, что когда он их откроет, все встанет на свои места. Но когда он открыл их, из зеркала на него взглянуло его обожженное серной кислотой лицо, страшную улыбку которого смягчали слезившиеся глаза с оттянутыми вниз веками. Страшные фиолетовые рубцы очерчивали кислотные подтеки, а половина правой щеки ушла вниз.
Ему показалось, что кожу лица действительно тянет от рубцов, но, прикоснувшись к лицу, он понял, что никаких рубцов у него на лице нет и в помине. Он взглянул на свои руки, они были абсолютно нормальными, с ровной ухоженной кожей. Но стоило ему поднести их к зеркалу, он увидел, что вместо его отполированных ногтей – обезображенное отражение горестно разглядывает с трудом отрастающие короткие кривые ногти с нелепо торчащими красными кончиками пальцев. На внешней стороне ладоней были коричневые пятна пересаженной кожи.
Он пожал плечами, выключил свет в туалете и вышел в палату. Но в отражении зеркальной дверцы в платяном шкафу вновь увидел этот улыбающийся череп с нездоровой пигментаций обожженной кожи. Руки зеркало отражало с раздувшимися изуродованными пальцами. Даже на шее был шрам на месте подтека кислоты, напоминавший рубец от сабельного удара наотмашь.
Мылин лег на кровать, закрыл глаза. «Портрет Дориана Грея!» – крутилась в мозгу навязчивая мысль. Перед глазами стояла жуткая безобразная улыбка его уродливого отражения. Хуже всего, что места шрамов отражения начинало тянуть какими-то фантомными болями, а воспаленная голая кожа на висках невыносимо чесаться. Он понимал, что лучше не думать о том, каким его могут отразить зеркала, пытаясь сосредоточиться на том образе помолодевшего красавца, каким он утром ушел в клинику от разметавшейся во сне Даши. Но все его саднившее от ожогов лицо пробило холодным липким потом, когда он понял, что не только не может вспомнить каким был раньше, но даже не может связать свое лицо с фотографией абсолютно чужого человека, смотревшего на него с фотографии на паспорте.
Он подошел к зеркалу, вновь увидев страшную улыбку голого черепа, с которого кислота смыла все человеческое. Понимая, что с этим лицом ему придется жить всю оставшуюся жизнь, он прошептал себе идиотскую фразу, запомнившуюся из какого-то старого фильма.
Беззащитный человек утопает в море.
Хоть улыбка на лице, а какое горе!

* * *

– Х-хочу об… обратиться к с-сестрам за помощью! – дрожащим голосом сказала Евтерпа, заикаясь. – М-мне срочно нужен счастливый конец!
– Без пошлостей, пожалуйста! – нарочито строго заметила Урания, тут же расхохотавшись вместе с Клио.
– Я не про это… мне сегодня из прокуратуры звонили! – сказала Евтерпа потерянным голосом, хихиканье муз сразу же стихло.
– Кто звонил? В смысле, мужчина или женщина? – с тревогой спросила ее Каллиопа.
– У меня дочь трубку взяла! – запричитала Евтерпа. – А там мужик таким замогильным голосом говорит: «Мать позови! Это из прокуратуры звонят! Я сейчас отучу твою мать музу из себя корчить!» Она испугалась и трубку бросила…
– Успокойся! – резким тоном ответила Каллиопа. – Я его образ словила, очередной гомункул Келайно! Сейчас ему станет здорово не до тебя! Чтобы такое устроить?.. Ага! Давай так! Сейчас в его районе неожиданно тормознут вашего мэра на взятке, подняв все правоохранительные органы по тревоге!
– Ой, что вы такое несете? – зарыдала Евтерпа. – Уже почти час ночи, я боюсь спать ложиться! Вдруг они рано утром придут с обыском, как к вам? Наркотики сунут – и прощай все планы назавтра!
– Так, все успокоились, я пишу! – заорала на нее Каллиопа. – Итак!

Около часа ночи черный Mercedes без номеров и «Газель» преграждают дорогу машине градоначальника, выезжавшей из темного дворика на трассу федерального значения. Из «Газели» выскакивают спецназовцы, а из Mercedes — люди в штатском, ловкими, отточенными движениями заламывая руки мэру города, в котором живет Эвтерпа. Они сажают мэра в свою машину, а всех пассажиров машины мэра — уводят в «Газель». Мэр задержан и арестован на два месяца вместе с людьми из своего ближайшего окружения.
По версии сыщиков, мэр вымогал многомиллионный «откат» у местного бизнесмена-единоросса за возможность иметь единоличную монополию на вывоз твердых бытовых отходов и уборку городских улиц. Но перед тем, как потребовать взятку от единоросса, мэр уже принял взятку от другого предпринимателя, депутата городской думы Германа Хачикяна, причем, на тот же самый подряд вывоза ТБО и уборку улиц. У следователей есть видеозапись получения взятки, предусмотрительно сделанная гражданином Хачикяном, давно подозревавшего мэра в нечистоплотности и сепаратных переговорах о вывозе мусора с единороссами.
Сам мэр утверждает, что ему якобы мстят за то, что он намеревался в сентябре этого года идти на выборы в Заксобрание от партии «Гражданская реформа», а не от партии «Единой России», именно по этой причине он договаривался с бизнесменами-единоросами, уговаривавшими его плюнуть на «Гражданскую реформу». Оговаривавшиеся средства вовсе не были «откатом» или «благодарностью» за уничтожение бизнеса гражданина Хачикяна. Мэр лишь объяснял, в какую сумму выльется избирательная кампания от партии «Единая Россия», планируя потратить средства на ремонт набережной, строительство физкультурно-оздоровительного комплекса и детского садика для слабовидящих детей — исключительно для поднятия пошатнувшегося имиджа партии.
Той же ночью советник мэра, которого правоохранительные органы подозревали в посредничестве, скрылся и объявлен в розыск. По версии следствия, именно через советника арестованного мэра была передана часть взятки от бизнесмена в размере полумиллиона долларов.

– Как мэра? Прямо мэра? – растерялась Евтерпа.
– А кого еще? – удивилась Каллиопа. – Я же никого у вас особо не знаю, а мэр у вас точно должен быть! Вот пускай мэром занимаются. Это надолго у них отобьет охоту травить беззащитных дам, увлекающихся классическим искусством. А тот, кто тебя телефонным звонком напугал, к утру должен будет подготовить доклад в Зак. собрании по поводу ночного ареста, и объяснить, почему он раньше не оказывал прокурорского реагирования на вашего мэра.
– Да как-то… неожиданно это все, – прошептала Евтерпа.
– Я не хочу, чтобы вот такое привязывалось к тебе, когда нам совершенно некогда тратить время на то, что они там считают… экстермизмом. Тьфу! Ну, вы поняли меня! – безапелляционно заявила Каллиопа.
– А что, у вас мэр хороший? – участливо поинтересовалась Урания.
– Да… как везде. Обычный, короче. Но странно как-то, – пробормотала Евтерпа. – А откуда вы про Хачикяна знаете?
– Да просто подумала, кто у вас занимается уборкой и ТБО, так сразу как-то всплыло имя «Герман Хачикян», но оно вполне может быть условным, – пояснила Каллиопа.
– Как пишут: «Все имена и фамилии изменены», – рассмеялась Клио и поинтересовалась у Евтерпы: «У вас мэр что, взяток не берет?»
– Не знаю, наверно, берет, как все, – пожала плечами Евтерпа. – Он недавно говорил, что ему зарплата мэра кажется «просто смешной». Мэр в нашем городе получает сто тысяч рублей. Ему смешно, а нам, при средней зарплате в пятнадцать тысяч, как-то не очень весело.
– О, девочки, я уже что-то такое чувствую, – сообщила всем Каллиопа. – Сейчас его тормознут, рылом в асфальт сунут, наручниками щелкнут и все такое… Застоялись ребята без дела! Обстановка немного оживится, и мы проскочим на вороных!
– Так он ведь не самый плохой в стране! – попыталась слабо протестовать Евтерпа.
– А при чем здесь страна? – ответила Клио. – Ты вообще мэров сортировать собираешься или свою прокуратуру занять настоящим, большим делом?

Его удивило, что информационное пространство, кроме наиболее ангажированных изданий, наполнено вполне человеческим отношением и сочувствием к нему. Несколько первых попыток облить его грязью были немедленно уничтожены, настолько быстро, что, отвечая на вопросы корреспондентов ВВС, Bloomberg и других информационных агентств, он уже почти не вспоминал о них. Губернатор большого северного края выступил с предложением создать ему все условия для работы и создания национальной школы балета его имени. С приглашением выступил театр в Бордо, позвонили друзья из гастролирующих балетных трупп и сообщили, что в Лондон он поедет с ними и будет выступать хоть и не со своим родным театром, но на той же площади, где стоит «Ковент-Гарден».
Он уже начал успокаиваться, понимая, что уже понемногу справляется с нанесенным ударом, который, сколько бы он себя не готовил к такому повороту событий, все же пришелся по нему неожиданно.
Собственно, вся его «психологическая подготовка» заканчивалась вопросом: «А кому еще танцевать на этой сцене, если не ему?» Конечно, театр двести с лишним лет был и до него, и он надеялся, что его любимый родной театр будет блистать и много веков после него. И вряд ли кто-то мог отрицать, что два последних десятилетия имя театра было неразрывно связано с его именем. По крайней мере, для тех людей, кому дорого настоящее искусство.
В своих построениях он просто не учел, что ему противостоит не совсем человеческая логика, причем тех, в чью задачу как раз и входит уничтожить искусство.
Но в силу того, что он сумел сдержаться, хотя пережитая им ночь после получения уведомлений об увольнении стала одним из самых страшных моментов в жизни, – заявление Никифоровой все расставило по своим местам. Оно раскрыло глаза настолько, что и проплаченные публикации о том, как хорошо будет театру после его увольнения, только добавили масла в огонь. Будто не только у него, но и у всех появилась загадочная камея, которую так сосредоточенно искали следователи после попытки взломать двери в его квартире. На их лицах было написано горячее желание обыскать и его самого, останавливали какие-то «пустяки», вроде того, что это не он вломился в чужую квартиру, а они находятся в его доме. После своего увольнения он несколько раз слышал, как очень выдержанные и крайне щепетильные в выражениях Глашенька и Мария Геннадьевна с нескрываемым презрением шепчут вслед Никифоровой: «Гарпия!»
… А тогда ему было невыносимо больно, потому что в нем сразу начало умирать множество надежд. Несмотря на длительную травлю, развернувшуюся сразу после нападения на Мылина, он работал с удвоенной энергией. Зрители чутко реагировали на каждое его движение, зал рукоплескал, и даже недруги признавали, что никогда еще не видели настолько блестящего исполнения. Что же еще можно было учитывать при продлении контракта, если не это?
С горечью он покончил и с надеждой, будто неизвестная ему Каллиопа могла бы предотвратить это увольнение, которое сейчас обсуждала не только вся страна, но и мировая общественность. Он посмотрел, что она говорит, и будто услышал шепот Глашеньки: «Николай остался жив, его все любят, все ему сочувствуют и презирают тех, кто лишил нас счастья видеть его на сцене! У него все будет хорошо!»
И когда ему позвонили с арабского канала «Аль-Джазира», он уже не выдержал и расхохотался в телефонную трубку.
– «Аль-Джазира» – это уже слишком даже для меня, – сказал он корреспонденту, явно обрадованному его веселым тоном. – Разве в арабских странах смотрят балет?
– Некоторые смотрят, – уклончиво ответил корреспондент. – Нынче в наших странах много смешанных браков. У нас очень интересуются тем, как события в странах арабского мира воспринимаются в России. А у вас все стараются ориентироваться на то, что пишет одна женщина в Интернете…
– Мадам Огурцова, – фыркнул Николай.
– Да-да, она! – с готовностью подтвердил корреспондент. – Она у вас – уважаемый, влиятельный источник. После ее высказываний во многом меняется и официальная точка зрения. Она много писала о вас, ставила ролики с вашим исполнением. У вас сейчас в арабских странах появилось много поклонников, уважаемый Николай!

* * *

За много лет из театра по разным причинам уходило много талантливых артистов и музыкантов – с тяжелым сердцем, после затяжных конфликтов. Его уход несколько выбивался из общей череды громких увольнений, поскольку каждый день он проходил через пикеты своих поклонников, стоявших с плакатами в его поддержку.
Такого еще не было за всю историю театра. Впервые в театральный конфликт вмешалась публика, впервые незнакомые люди открыто выступили в поддержку артиста.
Проходя возле людей с плакатами, он впервые вглядывался в их расстроенные лица, полные сочувствия. Пикетчики были разного возраста, как он и догадывался раньше, среди них преобладали женщины. Стоило им увидеть его, они начинали скандировать хором: «Верните в театр Мельпомену!» Они старались пожать ему руку, обнять, не отделенные от него рампой зрительного зала, каждый раз удивляя тем, как много человеческого тепла накопилось в людях за минувшую зиму.
И если до этих теплых встреч у театрального подъезда у него еще проскальзывала мысль о необходимости поговорить с кем-то из администрации даже не о себе, а о своих учениках, то сейчас он понял, что больше никому из этих не скажет ни одного слова в жизни. У всего есть предел. Он почувствовал, что в своих отношениях с дирекцией такого предела достиг и он. Публика навсегда избавила его от самых ничтожных колебаний, навсегда отделив его от ненужных, обременительных отношений с теми, кто давно предал искусство.
Корреспонденты изданий, еще недавно поливавших его грязью, сейчас откровенно заискивали перед ним, униженно выпрашивая интервью, не стесняясь спекулировать на своем возможном увольнении в случае его отказа. Он пожимал плечами и спокойно отвечал: «А мне-то какое дело? Меня уже уволили. И разве не вы так добивались моего увольнения?»
Он наотрез отказывался комментировать свое «отношение» к увольнению, из которого администрация театра и Министерство культуры намеренно делали какое-то публичное шоу. В прессу уже просочились скандальные подробности минувшей премьеры, где носки и сапоги исполнителей по смете лишь стоили больше десяти тысяч рублей. По закону уведомление об увольнении ему должны были вручить на две недели позднее, но обсуждение его изгнания из театра стало «отвлекающим маневром». Его личную трагедию цинично использовали, чтобы переключить на него внимание публики с ужасной постановки оперы «Князь Игорь» с безобразными костюмами и декорациями, со слабым исполнением главных партий, непременными полуголыми девицами на сцене и сомнительной трактовкой либретто.
Он категорически отказывался разговаривать с людьми, совсем недавно глумившимися над ним в печати. Но общественный интерес к нему был настолько огромным, что некоторым журналистам приходилось идти на различные уловки. Так, в ответ на согласие рассказать о своих ближайших планах на будущее, он в качестве ответной любезности получил билет на премьеру американского фильма «Одинокий рейнджер» с последующей пресс-конференцией приехавшего поддержать фильм кинозвезды Джонни Деппа.
С легким сердцем он напомнил журналисту, что отработал двадцать один год в театре, зачастую не имея возможности полноценно отдохнуть. И как только начал танцевать, много гастролировал именно в летние месяцы, за первые семь сезонов он вообще ни разу не был в отпуске. И ничего хорошего в этом не видел. Потом долго зарабатывал на квартиру, а как только закрыл бытовой вопрос, стал отказываться от чрезмерных поездок. Стоило у него появиться собственной крыше над головой, он решил, что всех денег не заработать, на жизнь хватает – и ладно. Он никогда не страдал желанием грести под себя: мне, мне, мне… Просто был немного иначе воспитан.
– Я же предупреждал вас, что вы добивались встречи не вовремя, но вы настаивали на интервью, – сказал он журналисту, не скрывая раздражения, вертя в руках пригласительный билет на Джонни Деппа. – Сейчас мне нечего сказать. Кроме того, что впереди отпуск.
– Бессрочный, – съязвил задетый за живое корреспондент.
– Какая разница? – пожал плечами Николай.
– Планами на отпуск поделитесь? – с нескрываемым любопытством спросил журналист.
– Я суеверный, – пояснил Николай в вальяжной манере, так раздражавшей охочих до скандальных подробностей представителей прессы. – Козерог и Бык. Не люблю рассказывать о том, что впереди. Однажды в молодости допустил ошибку, упомянув в интервью спектакль, в котором собирался танцевать. Он не случился. Все, больше ничего не озвучиваю.
– Официально вы уже пенсионер? – проявил поразительную осведомленность журналист.
– И ветеран труда, – спокойно кивнул ему Николай. – Солисты балета, имеющие пятнадцать лет стажа, могут так поступать. Не стесняюсь своего шага. Бесплатно езжу на муниципальном транспорте, хожу в музеи, пользуюсь льготами при оплате коммунальных услуг. Что постыдного? Я все честно заработал. Те мои коллеги-ровесники, кто не оформил пенсию, надеются, что это позволит им удержаться в театре. К сожалению, это не так.
– Давайте, отмотаем пленку чуть назад, – предложил собеседник, и Николай задумался, не вернуть ли ему пригласительный билет. – Вот вы, Николай, в театре с 92-го, директора назначили туда в двухтысячном. Через год вы стали народным артистом и получили первую Госпремию России, еще через два года – вторую… Кто поверит, что эти награды вы получили бы, если бы директор вас не продвигал? Награды вряд ли случились без ходатайств со стороны администрации театра. Может, причина увольнения в вашем скверном характере?
– Директор здесь абсолютно ни при чем, – возразил Николай. – Списки на присвоение звания народного составлялись до его прихода. Был юбилей театра, тогда многих артистов отметили. К моменту моего награждения я проработал в театре более восьми лет, а он – всего лишь пять месяцев. Давайте учтем, что специального образования он не имеет, ничего не понимает ни в опере, ни в балете. На первую Госпремию меня выдвинула «Золотая маска», чьим лауреатом на тот момент я был уже дважды. К слову, по сей день остаюсь единственным танцовщиком, удостоенным трех «Масок». В 2003-м Госпремию получила «Пиковая дама» – балетмейстер и два главных исполнителя. Спектакль ставили для меня и на меня, о чем неоднократно заявлял сам выдающийся французский постановщик. Попутно замечу, что это единственная Государственная премия в нашем театре за последние тридцать лет. О, надо же! К ней оказался причастен я, такой плохой и скандальный. Опять у вас не клеится.
– Собственно, я ничего не клею, лишь пытаюсь разобраться в корнях конфликта, – спокойно и как-то излишне цепко вернул его журналист к «истокам конфликта».

Антон Борисович больше не стал загораживать ему дорогу, прижавшись в стене, от чего птица у него на плечах недовольно завозилась. Николай, напротив, перестал рваться от навязчивого собеседника в репетиционный зал, сделав несколько пантомимных шагов на месте, решив, во что бы то ни стало, выяснить, кто же может звонить тестю Мылина. Опасливо взглянув на премьера, который всем корпусом продвигался к двери и в то же время, как будто, оставался почти на месте, Антон Борисович все же включил телефон и поднес его к уху.
– Вы совсем уже там, да? С катушек там съехали? – зло поинтересовался он, выслушав крик телефонной трубки. – Что значит «вместо него – гуси»? Что это значит, черт возьми? Да знаю я сказку про Нильса и диких гусей, внукам недавно читал. Но причем здесь это?
Сделав несколько шагов в сторону от Николая, сосредоточенно топтавшегося на месте, Антон Борисович добавил, резко понизив тон: «А в общую камеру его нельзя поместить? Чтобы подсадить к нему каких-нибудь мерзавцев? Ах, да! Понял! Ждите! Сейчас буду!»
Он сложил телефон в нагрудный карман ковбойки и, бросив озабоченный взгляд на Николая, медленно открывавшего дверь зала, торопливой походкой направился к выходу из театра.

* * *

– Как и договаривались? – поинтересовался у Антона Борисовича крепкий мужчина, пряча аккуратный сверток в карман ветровки. – А то ребята уже волноваться начали. Ну, с этим кадром у нас такое, что заволнуешься, пожалуй.
Они стояли у гранитной чаши фонтана прямо перед парадным входом в театр. Мужчина достал пачку сигарет и закурил, руки у него заметно подрагивали.
– Ты чего прямо сюда сорвался? – зашипел Антон Борисович, незаметно оглядываясь по сторонам.
– Да никто за нами не топчет, – успокоил его мужчина, делая глубокую затяжку. – От нас сейчас все шарахаются, как от прокаженных.
– Да что это с тобой? – развел руками Антон Борисович.
– Что со мной? – зло ответил мужчина. – А с Загоруйко нормально получилось? Он просто в шоке от такой подлянки, если честно. Когда ночью в камеру пришли, чтоб он… самоубийством покончил, так он прямо поставил вопрос, кто из нас потом кого кончать будет? Говорит, недостаточно нам, что ему зона светит?
– Не удалось, значит, – тяжело вздохнул Антон Борисович.
– Заигрались вы совсем, если честно, – заметил ему мужчина. – Доигрались до необходимости Загоруйко мочить. Такого договора не было, мы отказываемся. Он пока держится, верит нашему обещанию, что мы его из зоны по условно-досрочному вынем. Мы как вначале договаривались? Что ребята Мишки Стрельникова примочат этого деятеля искусств.
Мужчина кивнул на толпу пикетчиц возле театра, протестовавших против увольнения Николая. Антон Борисович с ненавистью посмотрел на женщин с самодельными плакатами «Верните Мельпомену в театр!», старательно державших между собой предусмотренные законодательством разрывы пикетирования.
– Никогда ведь не срывалось раньше, Валерий, – сокрушенно отозвался Антон Борисович. – Все работало, как часы…
– Это я вам еще про часы не рассказал! – вспомнил что-то Валентин. – То, что ребятам снилось, как-то мимо ушей пропускал. Хотя Сергей Иванович даже колоду старинных карт приносил. Ну, там обычные карты, немного размером больше, чем наши. Картонка чуточку толще и картинки красивые. Сергей Иванович говорил, что валеты ему неприличные жесты показывают, дамы посылают воздушные поцелуи, а короли подмигивают. Но мы такого не заметили, если честно. Но через неделю мне такие же часы приснились…
– Слушай, ты уже рассказывал ваши чудесные сны, когда вы выигрывали дачи на Каймановых островах, кучу старинных колечек с бриллиантами, иномарки и акции Газпрома, – поморщился Антон Борисович. – К утру все проигрывали, а часы вам говорили, чтобы вы в это дело не лезли.
– Так все и было! – почти радостно ухватил его за ковбойку Валентин. – Бросает, значит бронзовой лапой колоду мне на диван и говорит: «Дурак ты, Валя, что в эту историю ввязался! Хрен тебе с нее будет и еще маленько!» А я уже по этой даче ходил, представляете? Там такой балкон прямо над морем нависает, волны в шторм достают! Такая красотища!
– Валентин, давай о деле, – сказал Антон Борисович, чувствуя, будто все его волосы тянет на затылок чья-то огромная когтистая лапа. – Что там у вас получилось с гусями?
– Ну, мы потом поняли, что это давно у нас началось, – пояснил Валентин. – Перья-то у него на окне еще в марте находили. Окно на зиму задраено, а клиент с утра веселый какой-то. Нам объясняет, будто подушку о решетку выбивал. И уже когда вся эта ерунда началась, Сергей Иванович нам и говорит: «А ведь подушки-то у нас не перовые! Нам же подушки женская колония искусственным волокном набивает!»
– Я уже понял, что Сергей Иванович у вас просто философ-мыслитель, – простонал Антон Борисович, явственно ощущая, как от резкой боли в сердце у него выворачивает лопатки. – Ты можешь короче изложить суть дела, ради чего вызвал меня сюда.
– Да что там излагать, – ответил Валентин, стараясь что-то высмотреть в проезде к Дмитровскому шоссе. – Несколько раз этого балеруна ночью в камере не оказывалось, вместо него на кровати спали два гуся.
– Какие гуси? – растерялся Антон Борисович.
– Обычные, – машинально ответил Валентин, посмотрев на часы. – Как в песне про бабусю, помните? Были у бабуси два веселых гуся, один белый, другой серый… Ладно, некогда мне! Побежал!
Он неожиданно сорвался, оставив Антона Борисовича в полнейшем недоумении. Решив, что в театр возвращаться уже поздно, он направился к стоянке, где уже весело отозвалась на кнопку сигнализации его машина, приветственно мигнув фарами хозяину. Внезапно уши резануло диким женским визгом и что-то с силой рвануло его вверх. Чуть не споткнувшись, Антон Борисович поднял голову и увидел, как прямо над ним быстро поднимается в воздух огромная черная птица. Ему показалось, будто с плеч у него сняли непосильно тяжкую ношу, высасывавшую все его силы последние годы. Его, наконец, отпустила боль в сердце, которую в последнее время не снимали никакие лекарства. Совершенно новыми глазами, не искаженными короткими вспышками картин, приносивших в его душу неиссякаемую злобу, он оглянулся вокруг, радуясь самой возможности видеть разомлевший в летней благодати мир, полный красивых смеющихся людей. Впервые за долгое время он почувствовал легкий ветерок, донесший до него запах перегретого машинного масла, и почувствовал солнечное тепло на коже, удивляясь тому, что долгое время жил, будто заключенный в какой-то тяжелый кокон. Он услышал чириканье птиц, детский плач и женский крик: «Что он делает? Он же его убьет!»
Незнакомая женщина, подхватившая на руки малыша, показывала рукой куда-то за ним, но обернуться Антон Борисович уже не успел, почувствовав сильный удар, от которого сразу же замерло сердце.
Выглядывавший из-за угла Валентин только присвистнул с долей сочувствия, сосредоточенно проследив, как зазевавшийся Антон Борисович, будто специально остановившийся посреди проезда, был сбит КамАЗом, неожиданно выехавшим на полной скорости с Дмитровского шоссе.

* * *

– Вот так все и произошло, – сказала Мария Геннадьевна, скорбно поджав губы. – А потом еще скрипач у нас погиб, ну, ты это читал, наверно. Почему-то пошел через неосвещенную оркестровую яму, а там люк был открыт…. Он упал в самый низ, там его и нашли. Никифорова газетчикам объяснила, будто это уборщица виновата, мол, оставила яму открытой. А там такой люк, что одной уборщице не поднять было. Да и зачем поднимать, если пол мыть надо, а не люки поднимать!
– Как мыть пол, если люк поднять? – добавила Глашенька. – А на крышке люка специально, чтобы его никто не поднимал, стояли рояль и арфы! Попробуй-ка рояль в одиночку в угол закати!
– Слушайте, вы мне просто страшные вещи говорите, – передернул плечами Николай. – Как вы здесь все это терпите?
– Да нам-то ничего! – вздохнула Мария Геннадьевна. – Кому мы нужны? Держимся пока! А директор бегает, потерянный весь, не знает, куда себя приткнуть.
Его хоть и сняли, но пока оставили в театре, пока новый директор с гастролей не вернется, – объяснила Николаю Глашенька, подавая его коробки, за которыми он, наконец, собрался заехать. – Хоть его и назначили советником в министерство, а место там ему до сих пор не приготовили. Ходит сейчас здесь в своем ордене, а все смотрят сквозь него, как на мертвого. Вот ведь как бывает!
– Ты, говорят, так на гастролях в Лондоне блистал! До того был хорош! – сменила печальную тему разговора Мария Геннадьевна.
– А где говорят-то? – удивился Николай.
– В газетах пишут и в Интернете печатают! – с готовностью подхватила Глашенька. – А Мазепов с Никифоровой пишут одной женщине в Интернете, что если Игнатенко согласится на тебя все свалить и подтвердить покушение на Мылина, то ему дадут условный срок без права изменения места работы.
– Да где там! Опоздали! – сказала Мария Геннадьевна. – Уже все про них написано и опубликовано! А у нас тут такое иной раз творится, такое! Помнишь, раньше тебе на творческих встречах вопросы задавали, не встречал ли ты в театре призраков или чего-нибудь мистического?
– Но я честно говорил, что рассказов слышал много, а сам такого ничего не видел, – рассмеялся Николай. – Наверно, я очень черствый человек.
– А у нас сейчас это только самые черствые теперь и видят! – всплеснула руками Глашенька. – Давеча нас с Марией Геннадьевной орденоносный директор вызывает, а в кабинете у него Мазепов с Никифоровой сидят. Начинают втроем орать на нас, но шепотом. Из-за гибели скрипача в театре следователи работают, поэтому они громко орать на нас не могут. Мы едва поняли, что теперь они каждую ночь перья гусиные в кабинете директора обнаруживают.
– Которыми пишут? – уточнил Николай. – Как Пушкин? А чернильниц непроливаек они не находят? Я у бабушки такую видел. Они уж совсем утратили чувство меры, как я посмотрю.
– Да, тебе бы стоило на это посмотреть! – согласилась Мария Геннадьевна. – Но сейчас никого, кроме нас с Глашенькой, к директору в кабинет утром не пускают. Мы там перья гусиные убираем… и другое, что от гусей остается.
– Вы серьезно? – не поверил Николай, посмотрев в упор на старушек. – Вы меня не разыгрываете?
– Мы? Никогда! – с возмущением ответила Глашенька. – Ты же нас знаешь. Просто по ночам у директора в кабинете гуси гогочут. После них перьев много остается и все бумаги его для министерства они намеренно гадят, ничего оставить нельзя. Он тоже коробки домой носит.
– Они там у него и несутся? – растерянно спросил премьер.
– Нет, яиц ни разу не убирали, – возразила Мария Геннадьевна. – Наверно, это гуси-самцы, гусаки то есть. Зато пера набрали – Глашеньке на подушку. Перо ведь не всякое идет, жесткие перья мы с утра пораньше в мусорный мешок собираем и потихоньку выносим.
– Но все и так в курсе, – вставила Глашенька. – Ты же знаешь, у нас такие новости первым делом распространяются.
– Струнные считают, что это Никифорова нарочно под гуся косит, чтоб директор скорее кабинет освобождал, – шепотом прибавила Мария Геннадьевна, осторожно оглядываясь. – Но мы и говорим, что быть такого не может! У Никифоровой перья-то черные, а мы с Глашенькой только серые и белые находили!
– Слушая такое, начинаю понимать, что все, что ни делается – к лучшему! – задумчиво заметил Николай. – Если бы меня не уволили, сейчас бы ходил с вами и перья на подушку собирал.
– И не говори! – поддакнула Глашенька. – Тебя еще обвинили бы, будто ты рояль откатывал и люк нарочно открывал!
– Сам-то сейчас в Питер, на Ангелинкину премьеру полюбоваться? – сменила тему разговора Мария Геннадьевна. – Ты ей привет от нас передавай! Скажи, что мы ее все любим и скучаем!
– А мы-то как вас любим! – растрогался Николай. – Только о вас и жалеем, милые наши нянюшки!

Замечу, что человек, находясь в заключении, так просто не высказывает желания поменять защитника. Тем более, в деле, где со всех участников взяли подписку о неразглашении. Игнатенко отказался от услуг адвоката Лисицыной, всегда ранее выходившей на прикрытие явно инсценированных дел, призванных возмутить общественное мнение, переключить внимание общества какими-то шокирующими подробностями, вызвать социальное напряжение.
По одним данным, Лисицына обратилась сама к родителям Игнатенко, предложив свои услуги безвозмездно, объяснив, что ей надо типа реабилитировать себя в глазах общества за историю с девицами, станцевавшими в храме свой «панкмолебен». Напомню, там речь уже заходила о том, что она намеренно теряла ключи и документы, переданные ей подзащитными.
Согласитесь, это весьма удобно: захватить человека, в течение 48 часов удерживать его под стражей, 18 часов беспрерывно допрашивать, затем выставить на общее обозрение с синяками, истерзанного для признания в преступлении, которого мы, простите, пока не видели. Инсценировку видели, а самого преступления так пока и не увидали.
А после весьма удобно вдруг взять подписку о неразглашении, приставив к человеку, находящемуся в заключении, такого удобного во всех отношениях адвоката.
Простите, а что там можно «разглашать», после того, как у обвиняемого уничтожен сам принцип невиновности, после того, как его уже до суда осудили на всех телеканалах и подвергли гражданской казни, объявив «злодеем» на Первом канале? И что он может под подпиской о невыезде рассказать нам новенького о «следственных мероприятиях»? Что такого, о чем бы сами сразу же не догадались по его виду и синякам?
При этом весьма удобно эвакуировать главное свидетельство «тяжких телесных» в Германию, предоставляя следствию различные справки. У нас сейчас судебную экспертизу только в качестве половой тряпки не используют. Людей судят по тому, что там могло «показаться» каким-то экспертам, запросто дающих заключение, что все уголовные преступления происходят потому, что граждане имеют наглость их обсуждать. Законы принимаются и с обратной силой, а когда надо, так человека и после приговора по настоянию нашей самой доброй в мире прокуратуры освобождают из-под стражи.
Здесь идет еще один интересный момент! Передача «Человек и Закон», с первых дней участвовавшая в отвратительной кампании по раскрутке этого «самого громкого преступления года», заявила, что многие артисты балета выходят из профсоюза, поскольку профсоюзная касса передана… на оплату услуг адвоката Игнатенко. А я напомню, что весь сыр-бор получился, когда он пытался передать коллективную петицию артистов Мылину, упорно не желавшему уходить с поста председателя профсоюза, назначившись на это место единолично. Сами знаете для чего. Игнатенко возглавлял дачный кооператив театра, все собираемые средства шли через эту кассу.
Вот что теперь стало с кассой, когда скоренько уволили руководителя труппы и помогли ему ретироваться в Америку – непонятно. Но хотелось бы знать, поскольку ложь, будто все произошло из-за того, что Игнатенко подогревала Ангелина Воронова, а типа вдобавок этого агнца «шантажировал» премьер Николай – уже не катит!
Можно объяснить, куда делась профсоюзная касса, о которой всем артистам театра запретили упоминать? Вопрос очень простой: куда пошла профсоюзная касса, если адвокат Игнатенко утверждает, будто денег вообще не брала?
…Лисицына могла бы «реабилитироваться» и не за счет Игнатенко. Она могла бы рассказать, как и кто оплачивал ее услуги за участие в деле девушек, исполнявших в храме «панк-молебен». Для чего ей нужны были документы девушек, которые она, якобы потеряла? Почему она сделала все, чтобы «поднять волну», намеренно помогая обвинению (в точности так, как с Игнатенко!) удерживать своих подзащитных под стражей до суда?
Радует лишь то, что подобные инсценировки, во-первых, не остаются безнаказанными. Ведь девушек раньше отчего-то никто не преследовал и за более гнусные хулиганские поступки в общественном месте. Интересно, что после них даже психолого-психиатрической экспертизы не провели. А ведь если это не было хорошо проплаченной акцией, то… обвиняемые явно не в себе! Выходит, осудили-то ненормальных! Ведь все их поступки за гранью общественной нормы.
Во-вторых, перерезаются финансовые потоки, за счет которых оплачиваются подобные инсценировки. В-третьих, судя по необъяснимому желанию госпожи Лисицыной «реабилитироваться», новых желающих принять участие в этих масштабных игрищах с законом — не находится.
Там еще есть несколько важных пунктов, но под конец идет наиболее существенный – наступило немного иное время, когда концы подобных инсценировок не удастся спрятать никому.
Все и сейчас понимают, что одна нормальная экспертиза всех «жестоких увечий», полученных Мылиным моментально может изменить расклад «обвинение-защита».
Вот, что заявил адвокат другого обвиняемого по фамилии Загоруйко: «Следствие просто устранило те недочеты, которые были обжалованы ранее. Например, переделало документы, оформленные с нарушением. У защиты были подозрения, что многие бумаги, присланные из немецкой клиники, где лечится Мылин, являются поддельными. Главное же нарушение так и не было устранено: экспертизу состояния потерпевшего нельзя проводить в его отсутствие, но мы вновь получили медицинское исследование, сделанное на основании одних лишь бумаг».
– Но сразу после твоего поста газеты сообщили, что Игнатенко не удалось отказаться от адвоката Лисицыной, – сказала Эвтерпа. – У него сейчас два адвоката!
– Совершенно верно, – согласилась Каллиопа. – Ему это сделать не удалось! Хотя он все же сделал попытку избавиться от своего бескорыстного адвоката Лисицыной! После того, как я написала, насколько от этой гражданки веет моральной нечистоплотностью. Сразу скажу, что нисколько не рассчитывала, будто ему удастся от нее избавиться. Но ее цепкая хватка показывает гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. А, кроме того, попытка Игнатенко оказать ей сопротивление и заставила Окипету написать мне очередное письмо.

«Вы уже опоздали со своей чушью. Лисицына осталась, и ещё одного адвоката вашему Игнатенко взяли. Лисицыну так просто от халявы не отгонишь. Водителю и Загоруйко тоже купили богатеньких адвокатов. И тому, кто их услуги оплачивал, надо было побольше шуму поднять про «воровство» в театре и при реконструкции.
А вот кто это?? Тот и организовал с Игнатенко нападение на Мылина. А теперь пытается его выкупить… Пока не удалось.
Уволенный перед Николаем руководитель труппы тоже в накладе не остался. Мылин в Германии, Игнатенко в тюрьме, так как тут удержаться, если все равно уволят? А бывшая жена Мылина, которая сейчас Мылина в театре замещает, призывала руководителя труппы за кассу профсоюза отчитаться. Уж не знаю, отчитался ли? Но Саше и Лисицыной, видно, перечислили. Многие, кстати, вышли после этого из Профсоюза! Поняли, наконец, что их развели! И Игнатенко рвался в профсоюзные боссы только для этого!
Уж не знаю, станет ли Саша теперь молчать, когда реально грозит до двенадцати лет? Может, наконец, сдаст своего кукловода, натравливавшего его на администрацию театра? Не догадываешься, корова, кого должен сдать Игнатенко в обмен на условный срок, и продолжение карьеры? Теперь-то ему терять нечего!
Хватит в это лезть, всякую чушь писать, если не понимаете и не знаете. Психушка просто по Вас плачет!

– Что это такое? Это что, Игнатенко блефует, что ли? – спросила Урания. – Он сделал это, чтобы прорваться к профсоюзной кассе? Он участвует в инсценировке? Потому и признался?
– Так, успокоились! – прикрикнула на нее Каллиопа. – Ответ всегда один – «Человек»!
– Да, человек, – упавшим голосом откликнулась Эвтерпа. – Слабый и глупый…
– Это не те качества, которые делают человека – человеком, – возразила Каллиопа. – На все вопросы Урании Игнатенко уже передал открытое письмо через Ангелину Воронову, он отказался признавать себя виновным, а Николай прямо заявляет, что никакого нападения на Мылина не было.
– А стоит только сказать «Человек!», так сразу все встает на свои места, – заметила Клио. – Лисицына удержалась с трудом, благодаря необычайной любви к дармовым деньгам.
– И чтобы попытаться оказать давление на Игнатенко, – подчеркнула Каллиопа. – Они будут его покупать условным сроком и возможностью продолжить карьеру, чтобы он оговорил Николая, уже уволенного. Дескать, терять нечего.
– Ответ всегда – «Человек!», – прошептала Урания.
– Конечно! – улыбнулась Каллиопа. – И если Александр останется человеком, все с ним и будет по-человечески, как и с Николаем! Я вот так бы и закончила этот роман! Как говорится, гуси мои гуси!
– И я бы тоже так закончила, но без гусей, – растроганно произнесла Евтерпа.

Еда оказалась вполне приемлемой, но несколько странной. С крайнего блюда он взял несколько говяжьих рулетов с овощной начинкой и удивился их необыкновенному вкусу, высматривая, где бы присесть за стол.
– Музы должны сесть у первого стола, – укоризненно сказал ему коренастый кудрявый паренек небольшого роста, потянув за брючину полосатой пижамы к ярко освещенному столу, где уже сидели четыре дамы в белоснежных хитонах. – И переодеться вам не мешало бы…
– Добрый вечер, – решил проявить вежливость Николай. – А вы не подскажете, что я сейчас ем? А то в прошлый раз так угостился, что пришлось неделю голодать.
– Сегодня греческая кухня, без излишеств, – успокоил его паренек. – Это запеченная на углях говядина, фаршированная сладким перцем, толчеными корнями имбиря и петрушки. Очищает кровь, повышает тонус, способствует здравым размышлениям и прогоняет хандру. Но вам бы надо поближе к основному блюду, что на краю-то сидеть? Отсюда ничего не увидите!
– Да я уже на сегодня вполне достаточно получил эстетических наслаждений, могу и на краю, – сказал Николай и потянул свою брючину из рук полуголого паренька. – Отпустите штаны, я вас умоляю!
Но парень резким движением все-таки сдернул с него штаны, и с головы до пят упало мягкое льняное полотно, пахнувшее свежестью.
– А это на голову наденьте, – раздраженно сказал парень, подавая ему снизу жесткий лавровый венок.
Николай безропотно надел его на голову, чтобы этот голый мужичок не вздумал сам прыгать на него и с силой пристраивать свой венок так, как только что сдернул с него пижаму, с неодобрением рассматривая ее, стараясь понять, что это за ткань. Как только он увенчал себя лавром, вокруг него распространился бодрящий аромат, вызвавший дополнительный прилив интереса к греческой кухне.
– Не подскажете, какое сегодня тут главное блюдо? – поинтересовался он, как бы между прочим, втягивая ароматы, доносившиеся от костра, где суетились такие же полуголые крепкие люди.
– Сегодня у нас дикий вепрь, зажаренный на вертеле с грибами, чесноком и молодыми каштанами! – гордо ответил парень, вешая его штаны на бронзовую шею.
– Впечатляет, – признался Николай. – Вы сами-то, простите, кто будете? Хоббит?
– Да уже задолбали с этими хоббитами! – возмутился паренек. – Третью музу встречаю, все меня приветствуют как какого-то хоббита! Я – сатир, понятно? Что это за музы нынче пошли, если сатиров не знают?
– А я думал, что сейчас гуся с яблоками приготовят, – решил перевести разговор в гастрономическое русло Николай.
– Вы еще кому такое не скажите, – зашикал на него сатир. – Это не гуси были, а гуси-лебеди! В соответствии с местным колоритом. Лебедь не только священная птица Афродиты, но и вашего директора Аполлона, бога поэзии, прорицания и музыки. Но сатиры, горгоны, музы и прочие твари, о которых упоминать сегодня не следует, – хтонические существа. Вам известно, что это такое?
– Приблизительно, – уклончиво ответил Николай.
– Я так и понял, – проворчал сатир. – Знаете, люди вообще любят создавать дирекции и приносить обильные жертвы разным директорам. А потом так радуются, когда им удается орден вручить и спровадить в министерство! Меня эта особенность умиляет до крайности. Так вот лебедь всегда был священной птицей муз Эрато и Клио. Задолго до того, как им дирекцию в виде Аполлона навязали.
– Вот оно что! Поэтому сегодня такой экстравагантный способ доставки, да? – спросил Николай. – Что-то такое читал про путешествия Аполлона на колеснице, запряженной белоснежными лебедями. Поздней осенью он улетает далеко на север, в блаженную страну Гиперборею, чтобы весной вернуться назад в Дельфы.
– На колеснице он начал летать, когда стал над музами директором, – уточнил сатир. – Раньше просто летал на гусе и не жаловался. Млечный путь в древности назывался Гусиной Дорогой. Чтобы избежать ваших вопросов, сразу скажу, что во время весеннего перелета расположение Млечного Пути совпадает с направлением птичьих стай. А вот там – созвездие Лебедя.
– Как все запутано! – сказал Николая, глядя на низкие яркие звезды, висевшие над ними.
– Так и получается, что на Гусиной Дороге летит Лебедь, – сказал сатир, подавая Николаю упавший с головы лавровый венок. – За год Лебедь проделывает круг над землей, зимние месяцы он проводит над Элладой, а летом здесь виден почти в зените. Он появляется здесь из-за горизонта весной, и как-бы летит дальше на юг. Сегодня наступает летнее солнцестояние, Лебедь поворачивает к западу, а затем на север… Глубокой осенью он опять до весны исчезнет за горизонтом…
– Как поэтично! – рассеяно заметил Николай.
– Да, кстати, о поэзии, – озабоченно произнес сатир, остановившись на минутку. – Вы, конечно, не в курсе, что раз сегодня День Лебедя, это означает, что сегодня все должно быть связано с поэзией.
– Я знаю стихи, не волнуйтесь! – успокоил его Николай. – После порции дикого вепря, я смогу читать их хоть до утра! Но пока тут у вас все не попробую, даже не просите! Вот хоть вспомнить, что по этому поводу сказал Александр Сергеевич…

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен;
Молчит его святая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.

– Не совсем подходит к случаю, – с большим сомнением ответил сатир. – Сегодня приветствуются стихи про лебедей. Вы хоть в курсе, что Вергилия называли «мантуанским лебедем»? И многие поэты удостаивались такого имени. Ведь и у вас пик карьеры — это «Лебединое озеро». Пришли! Садитесь здесь!
– А разве мне не надо подойти к тем дамам? Чтобы как-то обозначиться? – покорно спросил его Николай.
– Расслабьтесь! – махнул на него штанами сатир. – У нас тут важная мистерия – проводы Лебедя. В качестве символа чистоты инициированных и всего такого прочего. Никто ни к кому в душу не лезет, никого ни к чему не принуждает. Дамы решили выступить на вашей стороне исключительно ради собственного удовольствия. А вы так настрадались, что за такое по морде бить надо, а не пытаться обозначиться. Давайте, я вам подушку подоткну. Удобно? Еще подушек принести?
– Спасибо, удобно! – недовольно сказал Николай, потому что сатир, взбивая подушку, нечаянно попал ему кулаком в бок. – Вы мне тех рулетиков еще принесите и дикого вепря, если можно.
– Сейчас! – с готовностью сказал сатир. – И виночерпия к вам пришлю! Если подушки понадобятся, вы у Евтерпы выдерните, не стесняйтесь! Она семь подушек под себя заграбастала!
Сатир ушел, и Николай мысленно согласился, с его выбором места. Хотя пара дополнительных подушек нисколько не помешала бы. Но сам вид окруженного дубравой лесного озера, в котором отражались звезды, поразил его величием и покоем, которого так не хватало в жизни, особенно, в последнее время. На потемневшую неподвижную водную гладь прямо с ночного неба опускались снежно-белые грациозные птицы. Коснувшись воды, они превращались в тоненьких прекрасных девушек, среди которых Николай узнал и Гелю. Она танцевала так, что у него захватило дыхание, и выступили непрошенные слезы.
Сидевшие напротив него четыре женщины в белых хитонах так же завороженно глядели на озеро. Ветер донес до Николая слова высокой светловолосой дамы со строгим лицом: «А в целом неплохо получилось с гусями-лебедями, не переживай!» Она протянула руку и похлопала по плечу женщину, сидевшую слева от нее через пустовавшее кресло с резными подлокотниками.
Самой молодой из них была невысокая полноватая особа, которая, только взглянув на необыкновенно красивых девушек-лебедей, обратилась к подругам, сосредоточенно смотревшим на озеро: «А можно в финале написать, что в процессе уменьшения и последующего увеличения мы резко похудели на пятнадцать тире двадцать килограмм?» И дамы привычно по-гусиному шикнули на нее: «Заткнись!»
Николай догадался, что это и есть Евтерпа, потому что к ней подошел сатир с его штанами на шее и попытался отнять пару вышитых бархатных подушек. Дама ловко отбивалась от него, пригрозив, что сейчас устроит ему «лебединую песню».
Тут две прекрасных нимфы начали с радостным приветствием сервировать возле него стол, в руке у него оказался большой кубок, который тут же наполнил сатир-виночерпий, и он потерял интерес к бою подушками, развернувшемуся между музами и сатирами, бежавшими на помощь к своему товарищу, явно терпевшему поражение.
Самая худенькая муза, вцепившись в кудри несчастного сатира со штанами на шее, заорала, что он не имеет право портить им культурное мероприятие своим жлобством.
– Так она ведь семь подушек взяла! – чуть не плача, сказал сатир, растирая густую шевелюру. – Это же неправильно, когда у одних семь подушек, а у других – только одна. Надо же на всех поровну поделить.
– Вот иди и штаны эти на всех подели! – ответила ему Клио. – Мы в кои веки на балет вырвались, а он тут к нам лезет подушки выдергивать! Можно как-то не сбивать пафос текущего момента?
Николай пожал плечами, отвернувшись от них к озеру. Глядя танец белых, будто светившихся под луной девушек, он боковым зрением заметил, как Евтерпа стала на подушки ногами и громогласно сообщила, что больше не может сдерживаться. Протянув руки к скользившим по воде девушкам, она нараспев стала декламировать стихи Константина Бальмонта, которые Николай когда-то читал.

Белый лебедь, лебедь чистый,
Сны твои всегда безмолвны,
Безмятежно-серебристый,
Ты скользишь, рождая волны.
Под тобою — глубь немая,
Без привета, без ответа,
Но скользишь ты, утопая
В бездне воздуха и света.
Над тобой — Эфир бездонный
С яркой Утренней Звездою.
Ты скользишь, преображенный
Отраженной красотою.
Символ нежности бесстрастной,
Недосказанной, несмелой,
Призрак женственно-прекрасный
Лебедь чистый, лебедь белый!

Руки милой – пара лебедей –
В золоте волос моих ныряют.
Все на этом свете из людей
Песнь любви поют и повторяют.
Пел и я когда-то далеко
И теперь пою про то же снова,
Потому и дышит глубоко
Нежностью пропитанное слово.
Если душу вылюбить до дна,
Сердце станет глыбой золотою.
Только тегеранская луна
Не согреет песни теплотою.
Я не знаю, как мне жизнь прожить:
Догореть ли в ласках милой Шаги
Иль под старость трепетно тужить
О прошедшей песенной отваге?
У всего своя походка есть:
Что приятно уху, что — для глаза.
Если перс слагает плохо песнь,
Значит, он вовек не из Шираза.
Про меня же и за эти песни
Говорите так среди людей:
Он бы пел нежнее и чудесней,
Да сгубила пара лебедей.

Он опять удивился, как природа откликалась на каждую поэтическую строчку. Лицо приятно охлаждал теплый ветер, доносивший до него аромат поздней махровой сирени и грушевой эссенции, которой сатиры кропили огромные подносы с песочными лебедями, обложенными цукатами и клубникой со сливками. И девушки с длинными, певучими руками каждым движением вторили стихам, за которыми таяли любовь, нежность и светлая печать предстоящей разлуки.
– Понятно, – быстро сказала присевшая рядом с ним Эрато. – Ты знаешь, что Игнатенко обвинение предъявили? Провели новую экспертизу по фальшивым бумажкам и предъявили! Значит, черед две недели суд. Они торопятся, чтобы не проводить экспертизу в присутствии Мылина. И от адвокатки Лисицыной ему избавиться не удалось.
– Да, знаю, – ответила ей Владимирская и кивнула в сторону озера. – Вон он! Хотя для принца чуточку низковат, на мой вкус, конечно.
– Принцы бывают разные, – заметила ей Эрато. – Бывают даже толстые и кривоногие. А там кто? Старшие музы? Понятно! А ты Полигимнию не видела?
– Пока нет, – пожала плечами Владимирская.
– Она должна быть здесь! Уж такого она не пропустит! – громко сказала Эрато.
– Ты знаешь, она же ездила в Германию, с Мылиным встречалась!
– Да ты что? – удивилась Владимирская.
– А по-моему, это она на скамейке под ивой! Посмотрите! Вся обложена подушками, – показал дамам Николай на плакучую иву, все ветви которой были усыпаны крошечными светлячками. – Давайте подойдем и прямо спросим!
Стоило им втроем подойти к иве, как со всех ее веточек вспорхнуло множество крошечных эльфов с прозрачными крылышками.
– Я знаю, о чем вы меня хотите спросить! – печально и строго сказала им Полигимния вместо приветствия. – Мылина видела, глаза совершенно больные! Мало сказать, глаза у него дикие! На коже ничего не заметно, но сам взгляд даже затравленный! И боится сейчас смотреть на свое отражение, держится за руку Даши, не отпускает. Она пошла, ему воды налить, он мне говорит: «Боже мой, каким уродом я стал!»
– А что-то по записям незаметно, – саркастически заявила Эрато. – Кожа стала ровнее, явно помолодела.
– Да что вы понимаете? – перебила ее Полигимния. – Я ему зеркальце вынула и сказала: «Голубчик вы мой, взгляните на себя! По-моему, замечательно выглядите!» Он вначале потянулся к зеркальцу, а как взглянул, сразу замолчал и больше ни о чем не разговаривал.
– При операциях на глазах двойной наркоз дают: общий и местный, – рассудительно произнесла Владимирская. – А если ему на самом деле столько операций сделали, он теперь до конца жизни ненормальным останется.
– А я на таких встречах уже бывала, лет тридцать назад, – дипломатично перевела тему разговора Полигимния, кивнув в сторону трех муз, читавших друг другу стихи. – Я никого из этих дам не знаю, да и не уверена, что хочу знать. Тогда от нашего театра была представительная делегация, а там сидели академик Капица в качестве Урании и Михаил Шолохов, он тогда был еще жив. Меня поразило, что трон Клио пустовал. А вот Евтерпой был хороший композитор, он как раз тогда диск выпустил… Как же давно это было…
Все замолчали, глядя, как Урания с завязанными глазами пытается поймать хохотавшую Марину. Пауза становилась все тягостнее, но говорить ни о чем не хотелось.
– Ну, разве еще пару раз, в самое голодное время в 90-х бывала, но тот стол был пуст, там даже фонарики не зажигали. Грустно было, – продолжила Полигимния. – И никакого шоу на озере ни разу не проводили. А выглядит впечатляюще.
Эрато и Владимирская присели на скамейку с Полигимнией, а Николай, внезапно ощущая какую-то непонятную тоску, сжавшую сердце, решил вернуться на свое место под часами. Он понял, что стоило ему отойти от дам, беседа их явно оживилась. Ветер донес до него глубокое меццо Полигимнии.
– Я восприняла полет на гусе немного шокирующим, но почти органичным, – сообщила она собеседницам. – Конечно, я не Владимирская, которая Царевну Лебедь исполняла, поэтому для нее это столь же естественно, как сняться обнаженной. Все же в опере только «Рыцарь Лебедя» Лоэнгрин улетает на повозке, в которую запряжены семь белых лебедей. Для вас, балетных, постоянно устраивающих какие-то разборки за партии в «Лебедином озере» – сегодня просто пир души. Но напомню, что я тезка с Еленой Прекрасной, из-за которой произошла Троянская война, а античный мир узнал эпическую поэму. Ну, а Елена появилась из яйца.
– Разве она не родилась в Спарте? – удивленно спросила Владимирская.
– Елена появилась из яйца, которое родила ее мать Леда от любви с Зевсом, – пояснила ей Эрато. –Зевс же явился к жене спартанского царя Тиндарея Леде в виде прекрасного лебедя.
– Наверно, это такая аллегория, означающая возврат к истокам, – задумчиво пророкотала Полигимния. – Ведь известное латинское выражение «ab ovo» означает «с яйца», вернуться к началу.
– Ничего не понимаю, – повернулся Николай к Хроносу. – Какая-то душевная тяжесть возникла…
– Сейчас пройдет, - сказал Хронос. – Когда мы испытываем моменты полной гармонии, душа страдает от несовершенства мироздания, от хаоса, который вносит в него человек. Символ сегодняшнего празднества гусь – считается порождением хаоса. Но он же его и гармонизирует, придавая ему прекрасную форму. Ты находишься в самом начале нового пути. А это значит, что со многим, к чему ты привык, придется проститься.
– А если я не хочу? Если я не хочу прощаться? – в отчаянии спросил его Николай.
– А это означает, что тебе пришла в голову весьма банальная мысль – остановить время, – ответил Хронос. – Отсюда вытекает и все плохое, что ты успел увидеть за жизнь, что видел за последнее время, что доведется увидеть в будущем – все вносит хаос в размеренное течение жизни. И все – из самого низменного движения души – навсегда убить время!
– Ну, наверное, я очень плохой, – сказал Николай. – Достаточно сделать запрос пресс-службе театра, сразу узнаете, насколько я плох.
– Брось! – рассмеялся Хронос раскатистым смехом. – Ты всегда чутко относился ко времени, никогда не тратил его понапрасну, не искал в нем оправдания для себя. Поэтому ты здесь. Но, по-моему, твоя грусть прошла?
– Да, кажется, прошла! – удивился Николай.
– Стоило лишь вспомнить, что ты отнюдь не идеален, – окончательно развеселился Хронос.
– Я ни разу не видел Сфейно, – с сожалением заметил Николай. – И Эвриале так и не появилась.
– Со Сфейно встречаться не советую, ответил Хронос. – Весьма экзальтированная, легко воспламеняющаяся особа. А Эвриале… По-моему, она не совсем довольна тем фарсом, в который превратила Каллиопа всю намечавшуюся античную трагедию. Уверен, сидит сейчас где-то рядом и грустит… Не бери в голову! Это пройдет.
– А… так ей не хватило художественных впечатлений от пережитого нами? – растерялся Николай.
– Типа того, – поспешил уйти от прямого ответа Хронос. – Ей показалось все это… довольно пресновато. Никого даже не убили…
– Да что это… Что это такое? – до глубины души удивился Николай.
– И не говори! Хамство какое-то! – поддакнул ему Хронос. – Бытовое разнузданное хамство бессмертного существа, приохотившегося к ярким античным трагедиям. Чтоб только раз – и кровищи по колено… Троянская война – это же прелесть какая-то! Каждый день представление!
– Какая низость! – с чувством воскликнул Николай.
– Только ей не говори, лады? – опасливо оглянулся Хронос.
– У нас над головой – созвездие Лебедя, – показала Урания на небо, когда они с Мариной без сил упали на траву.
– Где? Где? Я не вижу! – завозилась рядом с ней девочка.
– Посмотри! – подняла ее пальчик к небу Урания. – Если соединить вон те яркие звездочки, мы получим характерный крестообразный рисунок. По-научному это называется «астеризм» или Северный крест. Созвездие Лебедя вытянуто вдоль Млечного Пути и показывает нам свой, особенный путь! В древности вавилоняне называли Северный Крест «лесной птицей», а арабы – «курицей». Но, прилетев сюда с гусями-лебедями, ты уже никогда не забудешь, что это – Лебедь. А наша путеводная звездочка в его вершине – вон там.