– Ты поняла? – спросила Алла Давыдовна телефонную трубку. – Как сейчас кончать Мельпомену, если он нас видит? Вернее, его надо было немедленно кончать, в тот же вечер! А Аэлоппа еще строила планы, профукала новогодние празднички господина Мылина… Она уже общается со своей лошадкой накоротке! А тот ведь, тесть Мылина, тоже не дурак… Он вроде бы в шахматы играет, да? Вспомни-ка, как он вообще в наш круг попал? Как его вообще могла оседлать Аэлоппа?
– Старик! – выдохнула Окипета. – Ей не хотелось с ним связываться из-за камеи с моим изображением, раз он ее видит. Вот она и выбрала Антона Борисовича… Я же хотела покончить со стариком! Мы тогда с Холодцом камею хотели у него забрать и прикончить. А он ее заранее где-то спрятал, подлец! И Холодец решил его пока оставить. Нам и в голову не пришло, что он может запросто пойти и отдать камею Мельпомене! Я была уверена, что когда мы у него были, он ее еще никому не передавал. И пусть бы эта проклятая камея сгинула вместе с ним! Так нет, Холодец решил его пожалеть, а сам все бросил и увлекся пиаром фильма Телксиепии!
– Старик, – задумчиво отозвалась Аэлло. – Мне недавно Келайно жаловалась, что он приходил в Генеральную прокуратуру к ее оборотням в погонах, ее видел, читал материалы, изъятые у Каллиопы. Она попросила Холодца заставить старика воздействовать как-то на старшую музу… энергетически. А тот взял и попутно усилил Мельпомену камеей! Я иногда отказываюсь понимать Холодца!
– А насчет Холодца скажу тебе, что давно разочарована в его постоянстве, – поддакнула Окипета. – Посмотри, он и Эрато оставил бегать по всем… с часами Сфейно! В театре она Мельпомене два часа на нас глаза открывала. Этот Коля при любом случае вдруг начал многозначительно бросать свою коронную фразу про огурцы с кефиром! Увидел, что я один раз слишком резко на эти его «огурцы» среагировала, так по любому поводу начал их вставлять!
– Мы с этой идиоткой Аэлоппой чуть живьем не сгорели, когда на нас Сфейно выскочила, – мрачно ответила Аэлло. – На мне перья плавились, представляешь? Аэлоппе крылья особо не нужны, она на тесте Мылина ездит, а мне при моем образе жизни иногда надо в трех местах одновременно находиться! Мне иногда кажется, что Холодец откровенно развлекается! И не может определиться, кто же вообще-то является «птицами Гермеса» – мы или сирены? А доказывать ему, что мы лучше этих жеманниц с их уговорами лечь и помереть не вижу смысла, если он сам не понимает степень их эффективности. У меня Мише приходится круглые сутки уговаривать самых несговорчивых. И никто не спешит добровольно «отдаваться в объятия смерти»! Иногда руки-ноги оторвешь, одна башка останется, а они еще жить хотят, представляешь?
– Вы все равно были на высоте! – льстиво заметила Окипета. – Сорвать главную горгону с места, выкурить ее из убежища – это же половина сделанного дела! Обычно она превращается в пламя где-то в самом конце истории, а тут ее в самом начале обезоружили! Я ее видела среди каменных статуй высотки на Котельнической набережной. Она не скоро сможет летать. А ее часы Эрато оставила в доме Терпсихоры, которую мы десять лет назад из театра выгнали.
– Вот и попросим Келайно, чтобы она упросила Холодца заставить сирен заняться чем-то полезным, – подхватила Аэлло. – Холодец сколько раз говорил, что Келайно — его любимая птица! Пока Сфейно не проснулась, пусть Телксиепия с сестрами заберет часы у Терпсихоры! Ты выведай, когда она на гастроли уедет, передай Келайно. Эти трусливые твари не пойдут к дому, зная, что там их может ждать муза.
– Я бы тоже не решилась, – заметила Окипета. – Ты же знаешь, что может произойти, стоит музе воззвать к Мусейону и превратить свой дом в крепость.
– Брось! Время прежних муз прошло! – почти беззаботно откликнулась Аэлло. – Нынче мы имеем дело с лохами, которые ни о каком Мусейоне понятия не имеют, а занимаясь искусством, верят, что это всего лишь профессия. Давай все же прикинем, как нам загнать моего клиента к родимому дому для причинения ему тяжких телесных повреждений на десять тысяч рублей тремя циничными злодеями?..

* * *

– Нам еще шампанского в номер, икры, салатиков каких-нибудь, разносолов, – заявил художественный руководитель балета в трубку местного телефона, поправляя белоснежный фирменный халат отеля перед зеркалом. – И еще букет белых роз! Как нет? А какие есть?
Из светлых оттенков роз в наличии были только нежно-розовые и кремовые розы. Слегка поморщившись, Мылин заказал нежно-розовые.
Любой отказ или малейшее препятствие сильно раздражали его в последнее время. На безмятежную неделю новогодних праздников он снял номер в дивном подмосковном отеле, карточку которого передал ему Аркадий Барабуль. Он знал, что его будут караулить в аэропортах и на вокзалах все эти жалкие шакалы его тестя Антона Борисовича и мужа его младшей дочери, желая загнать обратно к Дашке в его квартиру, которую она и не думала освобождать, в сущности, не имея прав на его жилплощадь. Сыновей было немножко жаль, он обещал старшему поиграть в хоккей и сходить на елку. Но прекрасно знал, что нельзя из жалости рубить кошке хвост постепенно. Даша должна была понять, что у него начался новый жизненный этап, который совершенно не связан с их гражданским браком.
Он вспомнил всех своих женщин, которые прекрасно все понимали, и впоследствии, пережив сложный период разрыва, оставались хорошими друзьями, помогая друг другу в сложных жизненных ситуациях.
Разрыв с Дашей, к которому, он был уверен, она уже вполне была внутренне готова после его совместной поездки с Каролиной в Нью-Йорк, осложнялся абсолютно идиотским препятствием в виде ее отца Антона Борисовича. Его напускная подобострастность нисколько не обманывала Мылина, он знал, что за хитрыми ходами Даши, нервировавшими Каролину, стоит именно Антон Борисович. Жаль, что из-за демаршей Дашиного папочки и мужа ее сестры, дравшегося за жилплощадь тестя в центре Москвы, оказались наказанными его сыновья, с которыми он планировал провести пару дней перед Рождеством. Однако после очередного заявления Дашки в раздевалке, будто «их любовь возродилась в прежней Мылинской бесшабашности», и демонстрации браслета с бриллиантами, якобы подаренного им жене на католическое Рождество, Каролина так горько рыдала в его машине, что он решил остаться с ней в отеле на все праздничные дни.

Его удивляло, как равнодушие пресыщенных, все повидавших людей, давно привыкших к своей избранности, к особому статусу, не позволявшему им в самых незначительных привычках опускаться до «простолюдинов», мигом слетало с благодушно улыбавшихся лиц, стоило погаснуть свету в небольшом кинозале отеля. Только в окружавшей их спасительной темноте, под оригинальную музыку, написанную Бернардом Херрманном специально для фильмов Хичкока, они на непродолжительное время становились сами собой. Мылин видел их несчастные лица, измученные внутренними страхами и каким-то тянущим душу неопределенным ожиданием. Фильмы Хичкока лучше всего соответствовали их внутреннему настроению. Свет с экрана рождал иллюзию, будто все они стали персонажами черно-белого фильма ужасов. И Мылиным, отлично разбиравшимся в театральной жестикуляции, отчетливо читалась главная мысль каждого фильма — в мимике окружавших их с Каролиной мужчин во фраках и женщин в траурных вечерних платьях.
Ему казалось, что жизнь для них давно состояла лишь из черного и белого, с почти незаметными оттенками серого цвета. Она была наполнена постоянным, тщательно скрываемым ожиданием какого-то ужаса, очень тонко соответствовавшего режиссёрскому почерку Хичкока, прошедшего творческое становление накануне Второй мировой войны, когда мир еще и не подозревал, как далеко люди могут отойти от основ человеческого в собственной душе, до какой бесчеловечности опуститься. Бережная работа Хичкока со звуком, использование неожиданных эффектов для усиления довольно монотонного и почти обыденного действия, и у Мылина вызывало странное чувство обреченной расслабленности. Все, что происходило на экране, снималось как бы с точки зрения какого-то персонажа, с такого аспекта, что зритель видел сцену чужими глазами, полностью сливаясь с героями фильма. Движения камеры и ее ракурсы в этих фильмах, не рассчитанных на дорогостоящие визуальные эффекты, отличались непредсказуемостью и парадоксальностью, точно отражая судорожно бившуюся в виске мысль человека, попавшего в смертельную ловушку обстоятельств.
Ему было неловко следовать советам предприимчивой Каролины, толкавшей его к новым связям и знакомствам. В кинозале он видел их истинные, настоящие лица, а в ресторане отеля все они казались ему маскарадными масками. Будто они были куклами-марионетками, разговаривать с которыми о делах не только не имело смысла, но могло навсегда лишить его возможности столкнуться с тем, кто на самом деле мог решить все его проблемы.
Даже в турецких банях с одним полотенцем вокруг поясниц эти люди умудрялись производить впечатление успешности – в клубах пара, под потом, капавшим с подбородков. Но как только он решался с ними заговорить, ему казалось, что в их понимающих и насмешливых глазах тех, кто вершит судьбы и оделяет достоянием, проносятся черные крылья страха. И все его заготовленные фразы рассыпались в ненужный пепел.
По странному пристрастию Хичкока снимать в главных ролях «холодных» блондинок с безупречными чертами лица Мылин догадался, откуда в «лихие 90-е» взялась довольно неожиданная для него мода на женщин 30-х годов. В их безупречной красоте, очерчивающей незримые границы порочной тайны, ему чудилась их внутреннее, не всегда сознаваемое влечение к смерти. Будто смерть, неважно чья, была той единственной страстью, которая могла привлечь их по-настоящему. Они будто узнавали ее черты, вожделели лишь ее одну, с легкостью перешагивая ей навстречу через чужую любовь, потерявшую для них цену.
Он с интересом просмотрел брошенную Каролиной книгу, где, кроме романа «Ребекка» было несколько рассказов Дафны дю Морье. Решив сходить на массаж, он, зная, что иногда у кабинета приходится немного подождать, взял книгу с собой, потому что Каролина решила совершить верховую прогулку.
– О! Отличный выбор! – сказала женщина, сидевшая напротив него в холле крыла спа-процедур. – «Ребекка» не просто самый известный роман Дафны дю Морье, не просто книга, по которой снят культовый фильм Альфреда Хичкока. Не просто произведение, заложившее стилистические основы всех «интеллектуальных триллеров» наших дней… гм… в нашей с вами действительности. Это роман уникальный, страшный и… прозрачный, хотя и простой. Настоящий элитный роман, без которого не существовало бы ни «Степного волка» Гессе, ни «Кэрри» Кинга.
– Вообще я такие вещи не люблю, – откровенно признался Мылин. – Но здесь отчего-то увлекся…
– Из-за общего увлечения? – мелодично расхохоталось дама.
Мылин с интересом взглянул на нее, безуспешно пытаясь понять, сколько ей лет. Он ни разу не видел ее в отеле, иначе навсегда бы запомнил ее холодные ярко-голубые глаза, оттененные густыми длинными ресницами. На ней было надето свободное черное платье с золотой окантовкой. Мылин уже неоднократно встречал на женщинах подобные платья, крой которых в последнее время приобретал особую популярность. На них не было вытачек, они свободно струились по фигуре. Это было большое полотнище, прихваченное по бокам и с отверстием для головы. Под грудью корпус женщины охватывала сложная шнуровка каким-то витым золотым поясом так, что свисавшая с плеч черная ткань была похожа на большие крылья с жестким оперением.
– Как вас зовут? – выдохнул Мылин вопрос, который ни в коем случае не следовало задавать в стенах отеля.
–Меня зовут Подарга, – ответила женщина просто.
–Очень приятно, – машинально ответил Мылин.
– Все зависит от обстоятельств, – неопределенно ответила она.
Ее головка с густыми курчавыми черными волосами была бы удивительно прекрасной, если бы карминовые губы безупречного очертания, время от времени растягиваясь в улыбке, не обнажали ряд узких длинных зубов. Мылину даже пришло в голову, будто их было раза в три-четыре больше, чем у обычной женщины. Но то, что сидевшая напротив красавица была необычной, он понял сразу, с одного беглого взгляда на ее фигурку, отливавшую золотом с чернью.
Необычным был и золотой ободок, венчавший ее головку, мерцая жирным блеском настоящей древней драгоценности. С внутренним разочарованием Мылин понял, что как бы высоко он не взлетел, он никогда не сможет сходу определить стоимость таких украшений в валюте.
В ее ушах покачивались крупные грушевидные сапфиры, преломлявшие падавший на них свет жирным ультрамариновым блеском. А от ее нежного личика, светившегося в полумраке холла, невозможно было оторвать глаз, если бы не длинный узкий язык, которым она постоянно облизывала свои зубы, больше похожие на острые иглы.
Вначале Мылин, глядя на новую знакомую, даже подумал, не поторопился ли он с Каролиной, купив перед Новым годом бриллиантовое кольцо, чтобы перед отъездом сделать ей предложение. Сколько бы он смог достичь, будь рядом с ним такая царственная женщина, за плечами которой, укрытыми большими черными крыльями, вставали века власти. Причем власти настоящей, неподдельной, не прикрытой фиговыми листками рассуждений про демократию, всеобщее благо и назревшие реформы. Он чувствовал, что она, не задумываясь, возьмет то, что ей захочется, и бросит без сожаления, если это окажется ей ненужным.
Он уже предвкушал, как с такой необычной спутницей покажется в театре, поставив на место всех своих «балерунов», у которых навсегда отпадет охота говорить ему неприятные вещи и злословить за спиной.
Неожиданно дверь, у которой сидел в ожидании Мылин, распахнулась, из нее вышел мужчина с полотенцем на шее. Подарга медленно поднялась с дивана напротив и призывно протянула к нему руки. Мылин понял, что дама явно «не его романа» и с каким-то удивлением почувствовал в себе крайнее облегчение от одной этой простой мысли.
Увидев ее, мужчина вдруг больно вцепился ему в плечо, а с его лица сползло выражение крайнего блаженства, которым он светился минуту назад.
– Это ты? Уже? – беспомощно прошептал он, причиняя боль Мылину, пытавшемуся убрать его руки со своего плеча. – Так скоро?
– Да, уже пора, – мягко ответила Подарга, подходя к нему.
Властным движением рук она будто что-то выдернула у него из-под ног так, что он едва устоял на ногах. Лицо мужчины сразу посерело и обмякло, он отпустил плечо Мылина и безвольно позволил Подарге взять себя под руку. Она почти бережно его подхватила и повела к выходу из холла. Мужчина шаркал ногами, как тяжело больной, с недоумением оглядываясь вокруг.
Вечером Каролина с огромным разочарованием заметила ему, что ее планы на ужин срываются. Самый главный нефтяник или газовщик неожиданно выехал из отеля, даже не отобедав. По словам Льва Ивановича, ему стало плохо, за ним приехала какая-то дальняя родственница.
Мылин в ответ лишь пожал плечами, чувствуя, как ноет левое плечо, за которое хватался нефтяник, увидев свою странную родственницу. На ночь он теперь читал новеллы Дафны дю Морье из книги, принесенной Львом Ивановичем с целью просвещения Каролины.
Поздней ночью, когда она безмятежно спала, образы взбесившихся птиц, пожиравших людей, казались ему удивительно реальными. И при этом он никак не мог избавиться от странного ощущения, что за многими сюжетами книги стоит женщина, подобная Подарге, просто Дафна дю Морье откровенно боялась прямо говорить об ее непосредственном участии. От этого все сюжеты приобретали необъяснимость, недосказанность, неопределенность.
Первым он прочел рассказ «Птицы», вспомнив, как поразился тому, что от праздничного стола, встретив Новый год с небольшим фейерверком возле отеля, большая часть гостей отправилась в кинозал смотреть одноименный фильм Хичкока, где огромные черные птицы нападали на людей. Тогда ему пришло в голову, что перед тем, как убить человека окончательно, птицы будто крали его душу, выклевывая не просто глаза, но «внутреннее зрение», которым человек воспринимал окружающий мир.
Поступки героев фильма становились все более сюрреалистичными, им хотелось жить, но вокруг них гибли и пропадали люди. Они смотрели на пустые дома, не испытывая ни жалости, ни сострадания, погруженные в тяжкие заботы выживания. Как в войну, они ждали помощи армии, но до спасения еще надо было дожить. Однако когда это спасение все же приходило, зрители понимали, от героев, переживших этот ужас, давно осталась одна видимость, пустая оболочка.

– Вас видела Подарга, – тихо ответил старик. – Она часто здесь бывает. Но вы-то нужны в другом качестве. За вами Мишку Стрельникова пошлют! Вам лучше согласиться на план Антона Борисовича, иначе вами займется Мишка, вы тогда инвалидность получите. А так… все же шанс есть.
–Я не хочу возвращаться домой пока там Даша с детьми, – сказал Мылин, опуская головки роз к полу.
– Ничего не поделаешь, придется вернуться домой, – захихикал старик. – Но вам же нечего переживать! После роз и кольца ваша милая Каролина подождет, сколько понадобится! Это в ваших интересах, они вас в покое сейчас не оставят.
Действительно, после роз и кольца Каролина выбежала к завтраку в приподнятом состоянии духа. Старик оказался прав, сообщение, что им надо срочно покинуть отель, а ему вернуться домой к жене и детям, нисколько не испортили ей настроения. Она ответила, что перед выходом на работу ей надо хотя бы дома у матери порядок в своей комнате навести. В машине она чмокнула своего «пусика» и, лучезарно улыбаясь, отправилась домой в новой соболиной шубке с букетом роз. Тоскливо посмотрев ей вслед, Мылин назвал шоферу свой домашний адрес.
На улице уже темнело, когда он, расплатившись с водителем, направился к своему дому, стремительно преодолевая вертушку возле консьержа. Решив не ждать лифт ради подъема на третий этаж, он стал подниматься по лестнице, ругаясь про себя, что на их лестничной площадке опять не горит свет. И только он поднял голову, вглядываясь в темноту, как получил прямой удар чьего-то свинцового кулака в лицо.
– Попробуй еще от Антона Борисовича сбегать, падла, – услышал он голос Мишки Стрельникова, неоднократно посещавшего с женой директорскую ложу в их театре. – Добегаешься у меня, балерун вшивый! Из-под земли достану!
Мылин, прижимая ладони к лицу, медленно опустился на ступеньки возле своей квартиры. В голове невыносимо гудело. Сквозь этот шум он слышал, как Мишка огромными скачками сбежал вниз, потом загремела вертушка возле консьержа, потом хлопнула дверь в подъезде. Стало очень тихо. Было слышно, как за дверьми с криками носятся его сыновья.
Он медленно, по стенке встал на ноги и нажал звонок, почти с облегчением услышав легкую поступь Дашки вместо невероятно тяжелых шагов ее отца.
За Дашей вприпрыжку к двери побежали его мальчишки, и с какой-то непонятной горечью он подумал: «Надо было предвидеть такое, надо было предвидеть! Надо было сразу, до праздников забрать их у Дашки к матери!»

Саму девушку Мылин обязал выступать примой в спектаклях его театра, хотя она, будучи студенткой училища, не имела права выходить на сцену в основном составе, а тем более в главных партиях. Поэтому заработанные Гелей средства Мылин беззастенчиво распределял между своими фаворитами. По этой причине денег в маленькой семье Гели практически не было, поэтому зять предложил ей покровительство и содержание, от чего маленькая строптивица категорически отказалась, впервые проявив свою «неблагодарность», в которой ее упрекали во многих статьях, все чаще отмечавших новую балетную звезду столичной сцены.
Отказ Гели от ухаживаний зятя, как ни странно, раздосадовал и самого Антона Борисовича. Хотя многое в жизни зятя его откровенно отталкивало, особенно его огромный портрет, который Мылин непременно вывешивал на стену каждой гримерки или кабинета, которые ему доводилось занимать. На нем зять снялся полностью обнаженным, а его мужское достоинство было стыдливо прикрыто паспарту с программкой главного театра страны.
Неожиданно для себя, Антон Борисович впервые искренне пожелал, чтобы зять завел себе не какую-то очередную молоденькую любовницу на стороне, а развратил именно эту легонькую девочку с глазами, искрившимися внутренней гармонией. Он не понимал, почему ему так важно, чтобы Геля, как многие балерины до нее, как и его бедная Даша, прошла все этапы эгоистичной страсти Мылина.
Но Геля не только прервала все личные контакты с Мылиным, сведя общение с ним к отрывистым фразам «да» и «нет», но после окончания училища, получив приглашение в главный театр страны, тутже напросилась в класс премьера балета Николая.
Для Антона Борисовича не стал секретом и ее роман с солистом балета Александром Игнатенко. В кратких, ярких и волнующих картинах, будто освещаемых вспышками молнии перед надвигавшейся бурей, он с необъяснимым ревностным чувством наблюдал за рождением их любви. Сознание услужливо рисовало ему тихую московскую улочку за театром, где по проезжей части летел на своем мотоцикле Игнатенко. Внезапно его мотоцикл резко разворачивался и чуть не опрокидывался возле безмятежно идущей по тротуару Гели.
– Д-девушка, хотите, я вас подвезу? – заикаясь, робко спрашивал девушку известный солист балета главного театра страны, только что прославившийся исполнением партии царя Ивана Грозного. А она, смеясь, отвечала ему: «Катись, куда катился, дурак!» Они начинали смеяться, а Антону Борисовичу почему-то хотелось плакать от нестерпимой жалости к самому себе.
От других совместных сцен с этой парочкой у Антона Борисовича иногда появлялось на лице что-то вроде улыбки. И, глядя на двух обнимающихся, абсолютно счастливых молодых людей, он без сожаления отдал бы половину своей жизни, если на месте Гели оказалась его Дашенька, а на месте практически нищего скандалиста Игнатенко – Мылин.
Если бы его Дашенька не бегала за снисходительно позволявшим ей ухаживать за собой самовлюбленным Нарциссом-Мылиным… Хотя ни на минуту он не представлял в качестве зятя честного до крайнего идиотизма Игнатенко, постоянно устраивавшего разборки на профсоюзной почве с руководством театра.
Покрутив в руках шахматную фигурку коня, которого всегда называл «троянским» и перевозил за собой как талисман в своей предпринимательской деятельности, Антон Борисович вызвал к себе единственного надежного человека из числа молодых «крысюков» по фамилии Загоруйко. Еще ничего не имея в виду, он попросил Загоруйко, длительное время работавшего с ним «контактером» на растаможке, войти в ближний круг Игнатенко.
По легенде Загоруйко имел дочку, которую хотел страстно устроить в балет, поэтому сам стремился навязаться с любыми контактами к солистам балетной труппы. Он предлагал свои услуги в качестве сторожа кооператива «Услада», председателем которого был Александр Игнатенко. С подозрительной готовностью хватался за любую случайную работу на участках, объясняя, что все делает для дочери, мечтающей о карьере артистки балета. Мол, ему нужны знакомства «в мире балета», чтобы помочь дочке с протекцией.
И когда Игнатенко случайно заикнулся об аренде помещения неподалеку от «Услады», чтобы открыть там салон красоты, Загоруйко тут же вызвался ему помочь, заверив, будто у него есть на примете несколько вариантов, «идеально подходящих» для будущего салона. Он пригласил своего друга-водилу на машине, чтобы показать танцору эти помещения, находившиеся на приличном расстоянии друг от друга.
Пока они ездили с места на место, Игнатенко рассказал о тяжелой доле артистов балета, чтобы Загоруйко не обольщался, а несколько раз подумал, прежде чем «губить будущее ребенка», отдавая дочку в балет. О себе он сообщил, что в театре его постоянно лишают спектаклей, поэтому он ищет любую возможность заработка. Почти вся его театральная зарплата уходит на алименты семье, из которой он ушел несколько лет назад. А сейчас он полюбил необыкновенную девушку, и вынужден жить на ее нищенский заработок в театре и то, что могут выделить его малообеспеченные родители-пенсионеры. Квартиру, которую он получил в театре и расположенную в том же доме, где находилась квартира Мылина, его родители сдают какой-то женщине из-за постоянной нехватки денег. Поэтому он не может даже сделать предложение своей возлюбленной, так как они постоянно снимают с ней какие-то страшные квартиры на окраине, переезжая с места на место. В один из таких переездов ему и пришла в голову светлая идея, будто ему будет намного проще заработать за пределами МКАД, раз уж он постоянно вынужден ездить в этот район по делам руководимого им кооператива.
Неудивительно, что все предложенные Загоруйко помещения Игнатенко откровенно не понравились. Однако в этих совместных разъездах Загоруйко сумел завязать с ним почти близкое знакомство. Они обменялись номерами мобильных телефонов, а Загоруйко настойчиво просил Игнатенко давать ему случайные заработки в кооперативе, уверяя, что не имеет постоянной работы и очень нуждается в деньгах.
Погруженный в свои заботы Игнатенко не задумывался, почему его новый знакомый так часто бывает в Москве «наездами». Но каждый раз, когда тот отзванивался, он давал Загоруйко какое-нибудь поручение по оформлению документов дачного некоммерческого партнерства «Услада», когда ему самому было некогда ехать в область и терять время в бесконечных очередях. Эти услуги Загоруйко оказывал Александру бесплатно, взяв с Александра обещание, что как только все документы на «Усладу» будут оформлены, тот поможет получить ему работу электромонтера дачного кооператива. Постепенно танцор окончательно расположился к такому открытому и отзывчивому случайному знакомому, бескорыстно работавшему «на будущее», с готовностью подписывавшему в районе бумаги на подключение кооператива к электроэнергии.

Новогодние праздники с Гелей прошли на редкость тихо и спокойно. Они много гуляли, играли в снежки и мечтали, что когда-нибудь поселятся в доме в его кооперативе, будут слушать музыку и ждать друзей к ужину. Геле очень хотелось угостить всех ужином, особенно своего педагога Николая Илларионовича, приславшего им на Новый год из ресторана завернутые в фольгу, еще теплые бараньи ребрышки, на которые Сашка набросился так, как будто не ел ничего вкуснее. Потом им все стали звонить и поздравлять с Новым годом, приглашая в гости на ужин.
Геля отмечала в своем календарике, куда их пригласили на ужин. А когда они с Сашей посмотрели потом на календарь, то оказалось, что все праздничные дни у них забиты дружескими ужинами.
– Цирковые своих не бросают, – хмыкнул Саша. – Точно Славка проговорился, что я деньги занимал. Вот они и решили нас подкормить!
– Так это же здорово, Саша! – обрадовалась Геля, уже начинавшая переживать, что денег им может на все праздники не хватить. Ведь Саше предстояло выкупить билеты в цирк и на елку для похода со своим мальчиком от первого брака.
А потом еще им позвонил знакомый Николая Илларионовича и попросил выступить на двух детских утренниках и отобедать с родителями детей. И Геля с радостным визгом запрыгала вокруг елки: «Сашка! Нам еще денег дадут! Мы выживем, Саша! Мы даже потом жить останемся!»
Но сюрпризы не закончились, потому что перед самым Новым годом к ним опять постучался посыльный с восточными сладостями и подарком для Гели от Николая Илларионовича.
Посмотрев на что-то твердое, упакованное в яркую бумагу с маленькими нарисованными Санта Клаусами с бутылочками кока-колы, Александр с некоторой досадой сказал: «Большая книга по истории искусства! Поздравляю!»
– Нет, Саша, – тихо ответила Геля, открывая большую коробку. – Здесь часы… нам. И записка: «Пусть время всегда работает на вас! С Новым годом!»
Александр благоговейно взял в руки небольшие каминные часы с боем, загадав, чтобы когда-нибудь они действительно украсили каминную полку в их доме. Николай Илларионович был, как всегда на высоте, даже с этим неожиданным и явно импровизированным подарком.
Уже за столом Геля подняла фужер с шампанским и сказала, что очень хочет когда-нибудь увидеть за столом всех-всех, но больше всего хочет отблагодарить ужином Николая Илларионовича, их доброго Ангела и Учителя с большой буквы.
Часы начали отбивать полночь, и Саша, глядя в раскрасневшиеся лица Гели и ее мамы, почувствовал себя абсолютно счастливым.
Новогодние праздники промелькнули так замечательно, так чудесно, что в театр они отправились рука об руку, с каким-то непонятным обоим душевным подъемом. Новости ожидали их уже на входе. Сухонькая интеллигентная старушка с подведенными карандашом губами, которую в театре все звали Глашенькой, свистящим шепотом им сообщила, что Мылин пришел с праздников побитым, «с фиолетовой сливой под глазом». Зато его фаворитка Каролина Спешнева явилась в новой соболиной шубке и бриллиантовым перстнем. В раздевалке сказала, что выходит замуж за Мылина. тот ее уже и Одеттой-Одиллией в первый состав «Лебединого озера» поставил, а Николай Илларионович в бешенстве. Уже заявил, что впервые увидел в театре, чтобы исполнительница роли Одетты-Одиллии делала по одному пируэту, зато художественный руководитель балета регулярно подвозит ее домой после работы, дарит шубки и приходит после праздников с синяками под глазами…
Услышав про шубку Каролины, Геля быстро сняла свой серый пуховик, виновато взглянув на Александра. Но тот не смотрел на ее пуховик, видя, как тесть худрука Антон Борисович делает ему какие-то знаки из-за колонны.
– Здравствуйте, Антон Борисович, – подошел он к руководителю продюсерского центра «Классические традиции».
Ему бы нисколько не помешал дополнительный заработок, для артистов после Нового года наступал «мертвый сезон». Поэтому он надеялся, что Антон Борисович предложит какое-то участие в своих «сборных солянках», потому что надо было как-то дожить до февральских и мартовских праздников.
– Саша, обращаюсь к тебе, как к неформальному профсоюзному лидеру, – загадочно начал Антон Борисович.
– А-а, – разочарованно протянул Александр. – Вы извините, у меня с Мылиным и так много конфликтов, я не могу вмешиваться в его отношения с вашей дочерью. Все мы, как говорится… У меня тоже развод за спиной. Поэтому не мне, как говорится…
– Ты не понял! – с досадой перебил его Антон Борисович. – Я тебя ни о чем таком не прошу, сами пускай разбираются. Тут такое дело… Шубка у Каролины, кольцо и отдых в отеле для vip-персон на все праздники – это из кассы вашего профсоюза или кооператива, тебе лучше знать.
– То есть как это? – спросил Александр, чувствуя, как к горлу подкатывает настоящее бешенство. – Слушайте, мы эти деньги собирали на целевые взносы! Мы бесплатно на гастроли ездили… Ваш зять вообще из другого театра пришел и сам себя назначил профсоюзным лидером!
– Да, я мог бы тебе и не говорить, конечно, – расстроенным тоном ответил Антон Борисович. – Но тебе надо этот вопрос как-то срочно решать. Именно потому, что он из семьи уходит, он всю вашу кассу пустит по ветру.
…И сразу после праздников у Александра началась настоящая горячка. Он готовил заседание профсоюзного актива, которое должно было прекратить полномочия Мылина как профсоюзного лидера. С членами кооператива «Услада» он согласовал текст претензии и требование немедленно отчитаться о потраченных средствах. Но Мылин ходил в огромных черных очках, стараясь ни с кем не вступать в разговоры. В пятницу он молниеносно исчез, в бесплодных попытках застать его в театре прошел понедельник, вторник…
Вечером в среду, выйдя из театра, Александр увидел Загоруйко, притаптывавшего снег у машины. Александр отправился к нему с экземпляром петиции.
– Ты не мог бы передать ее Мылину, он живет в том же доме, где ты меня перед Новым годом встретил! – тут же перешел он к делу. – Речь идет о нашей профсоюзной кассе! Его тесть сказал, что он тратит наши деньги на шубки-кольца любовнице. Каждый вечер с ней ездит, на работе его застать не могу! Завтра у него юбилей какой-то в драматическом театре… Просто не знаю, что делать! Сегодня среда, завтра юбилей, а в пятницу он от жены с этой Каролиной на все выходные за город сдернет, опять тысяч сто как не бывало!
– Это, конечно, форменное безобразие, – прогудел Загоруйко. – Нам так нужен этот подряд на электропроводку! Ведь и бумаги уже подписаны! Но как я ему эту петицию вручу?
– Он от меня бегает, у меня не возьмет, – в отчаянии ответил Александр. – А где он сейчас – понятия не имею! Телефон у него с Нового года недоступен… Домой его сегодня точно не ждут, его жена плакала в раздевалке. А завтра он точно с юбилея приедет домой, у младшего сына день рождения.
– Ладно, не расстраивайся так! – нашел выход Загоруйко. – Завтра я тогда опять кореша попрошу меня привезти из области, давай твою бумагу! Только извини, моему водителю надо будет заплатить!
– Сколько? – упавшим голосом спросил Александр.
– Ну, тыщи три-то надо! – ответил Загоруйко. – С учетом тех, что ты уже заплатил. И вот еще что… Связь надо будет держать. Незачем тебе светиться с симкой, выданной в театре. Я тут у цыган нам с тобой симки купил. Они ни на кого не зарегистрированы.
– Зачем она мне? – подозрительно поинтересовался Александр.
– Ну, надо же как-то отслеживать передвижения объекта, – удивился Загоруйко. – А вдруг он с другой улицы выйдет. Бумагу-то ему ведь надо захерачить?
– Да, захерачить надо, – машинально ответил Игнатенко, погруженный в свои мысли.

Все это звучало достаточно банально, к тому же зять постоянно делал паузы, будто пытаясь вернуться к заученному тексту, но потом вновь возвращался к прерванной мысли. Однако в зале царила полная тишина, а как только он закончил, то «зал взорвался бурей аплодисментов», как часто писали критики по менее значимым поводам.
В результате на это выступление ушел час из того времени, которое Антон Борисович запланировал на операцию. И в самом выступлении он чувствовал какую-то скрытую угрозу, предупреждение. При каждом упоминании зятем о времени, у Антона Борисовича начало нестерпимо стягивать волосы на затылок.
Как только зять двинулся к выходу, к нему подошел режиссер театра, отмечавшего юбилей, и двадцать три минуты рассказывал о том глубоком впечатлении, которое он испытал, когда слушал его выступление. Только на юбилее он окончательно осознал то, что всегда чувствовал интуитивно, но не мог выразить с такой «афористичностью», как только сделал он со сцены.
И пока он это говорил, держа руки Мылина в своих сухоньких потных ладошках, из зала выскочила вездесущая Каролина Спешнева, получила свою новую шубку в гардеробе и с очаровательной улыбкой загородила зятю выход из театрального фойе.
В этот момент Время представилось Антону Борисовичу в виде нагло ухмыляющихся часиков, откровенно издевавшихся над ним и над всей безупречно выстроенной им шахматной партии. И впервые у него возникло острое желание бить и бить эти часики ногами, чтобы окончательно убить это ненавистное Время, решившее работать против него.
Шахматная фигурка зятя вдруг обрела свою волю, понимая, как долго после всей его запланированной операции он не сможет увидеть эту пешку Каролину. Вопреки их договоренности, он не только поехал ее провожать, намекая ей, что некоторое время они должны побыть в «вынужденной разлуке», но и чуть не прокололся перед этой пустышкой при расставании. С едва сдерживаемым рыданием в голосе Мылин уговаривал ошалевшую Каролину ничему не верить, что она может услышать о нем в ближайшие дни, а верить в их скорую пламенную встречу.
Длилось это прощание целых восемнадцать минут, поэтому при выезде на шоссе зять попал в небольшую пробку на двенадцать с половиной минут. В результате Антон Борисович получил два звонка. Вначале ему напомнили, что зять должен был явиться под камеры наблюдения самое позднее – еще двадцать минут назад! Ребята в отделении, ждавшие по договоренности сигнала с пульта были, между прочим, не железные, а смена у них заканчивалась. Им уже несколько раз звонил и персонал гор. больницы, который тоже не мог сидеть всю ночь в ожидании. Это уже начинало вызывать подозрения у всех непосвященных, а ведь всем свою долю поиметь хочется.
Второй звонок был еще хуже. Вопреки всем правилам и договоренностям позвонил Загоруйко.
– Антон Борисыч! Выручайте! – заорал он в трубку. – Мы уж тут на месте, Игнатенко я организовал ждать со свидетелями на автостоянке, все как договаривались. Они сейчас на стоянке напротив драматического театра сериал смотрят и за машиной Мылина следят.
– Ты зачем мне-то звонишь? – взбешенным тоном зашипел в трубку Антон Борисович. – Ты нас всех спалить хочешь?
– Да проблема у меня! – в отчаянии ответил Загоруйко. – Вы же потом все равно будете разговоры монтировать, вырежете кусок. Я ведь тоже не так просто звоню, все понимаю… Электролит я вчера во фляжку слил, водой развел, как вы говорили… а сейчас вспомнил, что дома фляжку-то оставил. Мы с Толиком пивную бутылку в мусорке нашли, головку срезали. Сейчас на минутку отлучимся! Толик предложил сгонять по-быстрому на заправку, купить там жидкость для аккумуляторов и минералку. Как-то надо выходить из положения!
– Вы что, совсем идиоты? – заорал Антон Борисович. – Он сейчас приедет уже! Раньше вы не могли вспомнить, что фляжку забыли? Стойте там, я сейчас сам подъеду!
– А откуда мы тогда возьмем… электролит? – тупо поинтересовался Загоруйко. – Вы же сказали, чтобы его не бить, что его в больнице будут ждать с химическим ожогом…
– Слушай, ты заткнешься или нет? Может тебя вообще заткнуть, чтобы не болтал лишнего? – сорвался Антон Борисович. – Моча – тоже электролит! Идите и поссыте с Толиком, раз такие идиоты!
– Честно говоря, мы уж так и сделали, Антон Борисович, – радостно затараторил Загоруйко. – А потом Толик говорит, что вы можете обидеться, если мы… совсем без электролита. Он говорит, все-таки же зять… неудобно как-то. Говорит, давай все же съездим на заправку…
В бешенстве Антон Борисович прервал звонок и начал быстро собираться к дому дочери. Когда он подъехал, то скорая и полиция были уже на месте, полицейские уже опрашивали свидетелей, из которых особо никто ничего не заметил.
Единственное, что его немного покоробило, что кто-то из исполнителей все же решил немного подстегнуть время, поэтому звонок на пульт поступил немного раньше, чем к месту преступления все же соизволил явиться его зятек с бурных прощаний с Каролиной. Но все же и самого пострадавшего успели до конца смены доставить в больницу, где ему немедленно натянули на лицо общую повязку, склеив ресницы какой-то гадостью.
Из больницы позвонила расстроенная Даша, сообщив, что на Мылина напали, чем-то облили у подъезда. Она думала, что ничего серьезного, хотя он громко кричал: «Мое лицо! Что с моим лицом?» Потом начал кричать про глаза, вроде бы он никого не видит.
– А что у него с лицом? – сочувственно спросил Антон Борисович.
– Да вроде ничего особенного, – ответила Даша. – По виду не скажешь, он все время снег руками захватывал, к лицу прижимал, пытался эту гадость снегом убрать. А врачи сказали, что это точно концентрированная серная кислота.
– Так и сказали, доченька? – подхватил Антон Борисович. – Ты слушайся врачей и всем то же самое говори! Врачи у нас не ошибаются!
– Папа, они тут все хихикают за спиной, – устало возразила Даша. – От Мылина так мочой пахнет… Мне кажется, это никакая не кислота, а моча. Я даже подумала, что это ты какого-то бомжа нанял… Спасибо тебе, конечно, но не стоило.
– Что ты, доченька! – возмутился Антон Борисович. – Разве я такое могу устроить? Я же стараюсь, чтобы у вас все было хорошо! Мне кажется, это связано с его профессиональной деятельностью!
– Ну, наверно, если это не ты, – отозвалась дочь. – Он там Каролину свою в «Лебединое» поставил, а она половину движений выполнить не может. А дочку Аркадия Барабуля на танец с барабанами в «Баядерку» воткнул. Поэтому желающих нанять бомжа с мочой сейчас половина театра, начиная с Глашеньки и Марии Геннадьевны из гардероба.
– Дочка, ты больше не говори про мочу! – не на шутку испугался Антон Борисович. – Ты должна думать о детях! Как им потом жить, если все станут в них пальцем тыкать, что их отцу кто-то мочу в лицо плеснул.
– Ой, папа, я могу говорить все, что угодно! – ответила Даша. – Но куда денешься, если от нашей палаты сейчас на весь этаж мочой воняет? Привези чистые вещи из дому, хорошо? И это ссанье у нас забери! А то его переодели в больничную пижаму, он всем объяснил, что со страху обмочился даже.
– Дашенька, а кто полицию вызвал? – перевел тему разговора Антон Борисович.
– Не знаю, не я! – ответила дочь. – Мне охранник снизу позвонил. Я когда спустилась, то там уже полиция была и скорая. Мне кажется, не стоило это так раздувать, вполне бы обошлись без шумихи…
– Дочка, ты говори, что сама скорую вызвала, хорошо? – настойчиво сказал Антон Борисович.
– Да хорошо-хорошо! – в раздражении ответила дочь. – Кстати, папочка, мне Юлька звонила из кордебалета. Сказала, что там тебя видела. Всех полицейские допрашивали, а ты стоял в стороне, смотрел на все это и улыбался! Ты мне ничего не хочешь объяснить?
– Нет, дочка! – твердо ответил Антон Борисович. – Юле своей скажи, чтобы заткнулась в тряпочку, иначе из театра вылетит, как миленькая. А сама запомни, что я за тебя кому хочешь глотку перегрызу! Ты меня поняла?
– Да поняла, – огрызнулась дочь. – Только и делаю в жизни, что вас всех понять стараюсь. Надоело!

– Надо выявить эту ее связь с нашим балеруном! Вообще у меня были предположения, что при этом случае надо весь Интернет зачистить! – мстительно заявила Никифорова.
– А я боюсь, что именно эта угроза и заставила ее оголить штыки, – возразил ей Мазепов. – Сейчас по любому поводу, касающемуся театра, все читают только ее! И не так важно, что мы скажем или сделаем, как важно то, что в результате скажет она!
– Ты сам должен понимать, что все это ерунда! – зло оборвала его Никифорова. – Делаем все, как договаривались. Это мы представляем театр!
– Уже нет, – тихо ответил Мазепов. – Она уже заявила, что театр – это Николай, а мы все – дармоеды и паразиты.
– Вот сволочь! – вырвалось у Никифоровой.
– Не то слово! – подтвердил Мазепов. – Причем, пишут эти огуречные дамы так, как не всегда за деньги пишут. Вернее, чувствуется, что пишут не за деньги. Значит, совершенно нельзя предположить, что они там напишут… Деньгами-то хоть как-то проконтролировать можно.
– Ну, так перекупи ее! – не выдержала пресс-секретарь.
– Боюсь, что после того, что с ней уже сделали, это не имеет смысла, – грустно усмехнулся Мазепов. – только сунемся — запалим всю операцию. Вот, прочитай, что я тут нацарапал.
Телефон Никифоровой опять зазвонил, она взяла трубку, но все ее раздражение мигом улетучилось от властного холодного тона звонившего мужчины: «Слушай, Окипета, вы совсем уж там? Почему новость о нападении индексируется в Интернете вчерашним днем? Вы заранее вот это напечатали?..» Никифорова под действием голоса позвонившего на глазах вытягивалась в струнку так, как никогда не вела себя даже при директоре театра. Голос зачитал выдержку.

«Нападение на Мылина, судя по видеозаписи, произошло в 23:07. Плеснув балетмейстеру кислотой в лицо, преступник сразу же убежал. Спустя четыре минуты пострадавший, пытавшийся все это время промыть лицо снегом, добрался до будки охранника. Артист попросил сторожа вызвать скорую помощь и позвонить его жене. Дарья Антоновна прибежала к месту покушения на ее мужа уже через 11 минут. На кадрах видно, что Мылин находился в шоковом состоянии, он спотыкался, падал, поднимался на ноги и вновь валился на снег. Прибывшие на место медики диагностировали у артиста химические ожоги кожи лица и роговицы глаз».

– Как эта заметка в газете могла появиться в тот же день? – тихо спросил Никифорову голос по телефону, от которого у нее остекленели глаза, а лицо будто смерзлось и превратилось в камень. – Кто занимался хронометром по минутам? Вы в курсе, что в полиции уже дали интервью на пленку, что вызов получили в 23:02, а выехали на место преступления в 23:05? Или думаешь, Каллиопа не поймет, что звонок потому и прозвучал раньше, что у этих гавриков смена заканчивалась? Ты понимаешь, что сейчас надо тянуть время, чтобы все это стерлось у всех из памяти?
– П-понимаю, – замёрзшими губами ответила Никифорова.
– Всех выгоняй нагнетать, поняла? – приказал ей нестерпимо холодный голос. – Чтобы перекричали всех!
Никифорова лишь беспомощно кивнула трубке, услыхав гудки отбоя.
Мазепов хотел пошутить на счет ее очередного звонка, но осекся, увидев приоткрытый рот Никифоровой, из которого торчало множество слишком мелких и острых зубов. Взгляд ее словно повернулся вовнутрь, потому что зрачков он в ее глазах не увидел.
Множество глупых обрывочных мыслей проносилось в его голове, пока она расправляла свои ужасные когти и крылья. По щекам потекли горячие слезы, в который раз он давал себе слово больше не засиживаться с пресс-секретарем по ночам… Опустив голову, чтобы не видеть ее абсолютно белых слепых глазниц без зрачков, он пытался взять себя в руки, чувствуя волны внезапно накатившего ужаса. И когда она одним рывком оказалась возле него, он лишь крепко зажмурился, безвольно опустив руки, пока в нем в последних конвульсиях билась преданная им душа.

* * *

– А правда, что вашего худрука Мылина облили мочой? – спросил телефонную трубку старик, сидевший в курульском кресле, украшенном медузиными головками по подлокотникам. Выслушав визги трубки про то, что старым людям надо все же совесть поиметь, он безмятежно ответил: «Вам бы тоже не мешало святой водой в рожу плеснуть!»
– Скажи, что ты делаешь? – спросил его внезапно появившийся в комнате молодой человек в белой тоге, обнажавшей его красивые руки с широкими браслетами. – Ты думал, что я не спрошу?
– Нет, я знал, что вы спросите, – пожал плечами старик. – Поэтому торопился хоть что-то сделать, успеть…
– Видео успел разместить в Интернете, насколько я вижу, – сказал Холодец, кивнув на раскрытый ноутбук. – Окипете успел отзвониться… И это все твои успехи на сегодня?
– Ну, кто-то успел и поболее меня, – ответил старик.
– Я тебя зачем оставлял? – сам себя спросил Гермес, сделав старику жест, что не нуждается в его ответе. – Даже камею позволил тебе оставить! Я думал, что ты сможешь организовать не только очередной наезд на Каллиопу, но и… энергетов ваших. Чтобы они заставили ее отказаться от своей миссии и от жизни! Ты должен был еще в первый раз доказать, что раз человек придерживается какой-то «миссии», то он ненормальный и нуждается в принудительном психиатрическом лечении!
Последние слова красавец кричал так, что зазвенели стекла и вазочки в античной гостиной. Старику показалось, что фигурки античных героев на выставленных тарелках и черепках и черепках начинают оживать под действием гнева этого невероятно холодного и прекрасного существа, которому ему всегда хотелось покориться, чтобы навсегда окаменеть и раствориться в его воле.
– Я все так и делал, все испробовал, – ответил он на крик вечно молодого бога, удивляясь своему спокойствию. – Всю жизнь я не давал старшим музам объединиться, поверить в себя. А с этой… какая-то промашка получилась. Всю осень на нее шли наезды правоохранительных структур, а так получилось, что из-за того, что с нее первой начали отработку репрессивных мер, это как-то… притянуло к ней сущности других муз. Вернее, тех, кто мог ими стать. Надо было сразу понять, что лучше оставить ее в покое.
– Так и оставил бы ее… в покое! В вечном покое! – взорвался красавец.
– Но Вы же сами сказали воздействовать на нее, нагнетать страх, – спокойно возразил старик. – Я же не виноват, что все старшие музы объединись, так уж получилось. Они каждый вечер устраивали свои… сборища.
– Что ты несешь, какие еще сборища? – обернулся к нему красавец.
– Да по скайпу! – пояснил старик. – Они же бабы грамотные, осваивают новые технологии. Это мы… по старинке. А мы только начинаем воздействовать на нее на расстоянии, методики-то известные, апробированные… а нам тут же ответ идет. Типа все вокруг ненавидит лжецов, воров и тех, кто мешает людям творить и самореализовываться. Так у нас первыми ушли самые молодые…
– Куда ушли? – опешил Холодец.
– Самореализовываться! – пояснил старик недогадливому гостю. – И каждый день были какие-то изменения. У нас в группе был один… ну, просто палач! Ему чужую душу только дай поистязать. Гипнозом на расстоянии владел просто мастерски! Он одно время даже в цирке выступал, между прочим.
– И что? – недоумевал гость.
– Ничего, тоже ушел в монастырь, – вздохнул старик. – Меня с собой звал… Но у меня ведь здесь дела нерешенные остались. Со мной тоже что-то такое начало происходить. Вначале я решил Мельпомене отнести камею. А потом начал за Мылиным следить…
– Зачем? – с искренним недоумением спросил Гермес.

– А ты откуда знаешь? – удивился Игнатенко.
– Ты до утра во сне кричал, – сказала со вздохом Геля. – Ты кричал, что никого не просил «захерачить», что сам пойдешь в тюрьму… Ты ведь все мне расскажешь?
– Да, расскажу! – ответил Игнатенко. – А что сказал Николай Илларионович?
– Вот он и сказал тебе сидеть тихо, читать «огуречный» блог и портал! – ответила Геля. – Но сказал, что тебе нельзя им поддаваться, у них это какая-то инсценировка. Ты ролик-то посмотри! А Юлька сказала, что от Мылина сильно пахло мочой, а вовсе не кислотой.
Игнатенко посмотрел другие закладки на ноутбуке Гели. Из известных фигур в защиту Николая Илларионовича выступила одна балерина Владимирская, уволенная «из-за своего веса». Она заявляла, что в театре давно сложилась криминальная обстановка, а балетная труппа давно превратилась в псевдо-эскорт-агентство для богатых спонсоров: «Устраиваются вечеринки для олигархов, для спонсоров. И они приглашают балерин из театра. Этих девочек приглашают не частным образом, а через администрацию театра. Девочкам говорят: если вы пойдете на вечеринку, у вас будет будущее. Если нет, то в следующую поездку вы не поедете. Ну и что они могут тут поделать? Я видела все это своими собственными глазами. И это говорилось совершенно открыто, ничего даже не скрывалось». Никифорова пыталась оправдываться, но лучше бы в этом случае она молчала, потому что все ее оправдания звучали несколько двусмысленно: «У театра много попечителей, и когда мы находимся за границей, бывают вечеринки, устраиваемые советом попечителей. Одна из лучших вечеринок была в Версале, туда было приглашено около 800 человек, включая танцовщиков театра. Проводятся и более скромные вечеринки, это правда. И правда, бывают вечеринки, куда приглашают танцовщиков, и мужчин, и женщин, и певцов. Что касается всего остального, то это абсолютно ложная информация».
Игнатенко знал, что саму Владимирскую моментально заткнули бы, заикнись она о таком раньше, поскольку она выкладывала свои эротические фотографии в Интернет. Но об этих фотографиях никто не упоминал, потому что «мадам Огурцова» заявила, что на них балерина Владимирская на редкость красива, а потому грех такую красоту скрывать от общества, где столько всего безобразного.
Постепенно почувствовал уверенность и сам Николай Илларионович, заявив, что в театре: «Постоянно, как в 37-м году при Сталине, организуют собрания против меня, заставляют людей подписывать письма против меня – вот неделю назад это было. И люди отказались, все педагоги отказались».
А дальше он вообще высказал сомнения, что вещество, которым Мылину плеснули в лицо, было кислотой. Он заявил, что реакция всего окружения худрука показала, что все произошедшее с Мылиным, прежде всего, задумывалось как удар по нему. «Если это, не дай Бог, была бы кислота, то еще много месяцев нельзя было бы открывать, и ничего бы такого, что мы видим, на лице бы не было».
Никифорова, в отсутствии приболевшего Мазепова, у которого всегда находились слова для таких случае, заявила, что у нее «нет слов», и выразила надежду, что Мылин вскоре вернется к своей работе в театре.
– А когда он вернется, – сказал Александр, за много дней тоже обретая уверенность. – Тогда мы спросим, как он потратил профсоюзную кассу!
В постоянном волнении минул январь, когда день начинался с нетерпеливого ожидания, что же там напишут в «огуречном» про их дела. Писали не всегда, и когда не писали, то Николай Илларионович, купивший себе планшетник, не мог скрыть своего разочарования.
В начале февраля у него уже возникла твердая уверенность, что опасность физической расправы с ним миновала. Он признался Геле, что каждую ночь в конце января опасался, что к нему могут ворваться злоумышленники, чтобы инсценировать, будто он покончил с собой в раскаянии за совершенное злодеяние.
– Или типа меня убрали мои «подельники», поскольку, как заявил Антон Борисович, «за этим жутким преступлением стоят очень серьезные заказчики, которые никогда не оставляют свидетелей», – говорил он Геле, снова научившейся смеяться.
–Вы так смешно Антона Борисовича передразниваете, – заливалась она смехом.
– Я все жду, когда его, наконец, допросят с применением детектора лжи, он же так много об этом знает! А почему-то стараются допросить именно тех, кто вообще ничего не знает! – серьезно отвечал Николай Илларионович. – Мне кажется, что они ко мне все же пытались идти, да-да! Ты же знаешь, какой я осторожный и рациональный человек. А тут вдруг мне начинала казаться странной вся моя жизнь, непрестанная работа над каждым движением, диеты, классы, репетиции… И мысли явно не мои в голову лезли! Мол, зачем это все было? Я чувствовал такую тоску, такой холод… Сейчас в это даже сложно поверить! Но это страшные люди, поверь мне!

* * *

В начале февраля Мылина, который вовсю давал интервью в больнице, как хорошо себя чувствует, как рвется «окунуться в работу», вдруг отправили на лечение в Германию. С ним поехала Даша, а Каролину Спешневу сняли с партии Одиллии-Одетты.
В конце февраля вышло несколько больших передач о происходящем в театре, которые были сделаны уже в полном соответствии с публикациями «огуречных» ресурсов. Тон в освещении нападения на Мылина поменялся, на публику уже никто не давил, будто произошло «жуткое преступление», а уже прозрачно давалось понять, что это некая инсценировка, призванная прикрыть очередные «финансовые махинации» в театре. Все публикации и передачи теперь начинались с того, что стоимость реконструкции театра возросла в шесть раз, а на потраченные средства можно было выстроить два современных аэропорта или четыре таких театра. Далее упоминалось, что именно против такой «вандальной» реконструкции, в ходе которой общество получило во многом неприспособленный новодел, и выступал премьер театра, подвергшийся за последнее время беспрецедентной травле.
На одну из таких передач Николая Илларионовича пригласила известная журналистка, которую он часто упоминал как «наша Эрато». Пригласила она и балерину Владимирскую. Узнав это, премьер немного помрачнел и сказал Геле странные слова: «Что-то после этой передачи произойдет! Они не терпят, когда три музы собираются вместе!»
И буквально на следующий день после эфира у него кто-то пытался проникнуть в квартиру. Полиция рылась у него дома почти два дня. А потом, так ничего и не найдя, полицейские сделали заявление, будто Николай Илларионович сам «испортил замок своим ключом».
Накануне восьмого марта, когда Геля и Саша уже не ожидали ничего дурного, в шесть утра к ним ворвались полицейские, устроив обыск.
С полицейскими зашел какой-то высокий моложавый мужчина, внимательно вглядываясь в Гелю. Пожалуй, он был удивительно красив, но Геле стало очень страшно. Ей было и так очень тяжело на душе, когда чужие люди рылись в ее вещах. Но с приходом этого человека на нее накатила особая тоска, какую ее мама называла «смертной».
Геля старалась на него не смотреть, но чувствовала, что он направляется прямо к ней по тому, как у нее начали холодеть пальцы на ногах.
Вдруг позади этого человека начали бить часы, подаренные Николаем Илларионовичем на Новый год. Тогда он с непонятной ненавистью схватил эти часы, бросил их на пол и начал давить ногами. Саша и Геля с ужасом смотрели на него, не в силах даже что-то сказать, потому что сама его выходка нагоняла на них леденящий ужас.
Этот человек внимательно посмотрел на Гелю и вышел.

– Да, а с чьих слов ты это говоришь? – поддела его Полигимния. – Это же посланницы Каллиопы на оперном форуме отстояли тезис «Николай — это и есть олицетворение театра, а не его директор, не имеющий профильного образования, абсолютно некультурный, путающий оперу и балет!» Коля, ты чувствуешь себя уверенно, потому что она следит за каждым твоим шагом. Я видела, что вся эта история с нападением на вашего худрука балета — направлена исключительно на тебя. В Игнатенко они вцепились, потому что не смогли тебя уничтожить, так хоть его…
Раздался звонок в домофон, Николай извинился и подошел у табло возле двери. Нажав на кнопку, он услышал знакомые всхлипывания.
– Геля, поднимайся и не реви! – мягко сказал он девушке. – Извините еще раз, тут ученица моя пришла, Геля Воронова.
– Будь осторожен, Николай! – с тревогой ответила дива. – Ты говоришь со мной, а сейчас к тебе поднимается не просто девочка Геля, а третья муза! Ты слишком погружен в свои судебные разборки за выговоры. Это очень психологически понятно, но этого они и добиваются. Однако сейчас ты начинаешь понимать, насколько опасно, когда собираются три музы вместе? Сейчас же будет нападение гарпий, приготовься! Вспомни, что было, как только ты дал интервью Эрато вместе с Терпсихорой!
– Это я уже осознал, почти сразу после той передачи неизвестные лица пытались вскрыть мою квартиру! Двое суток не мог выйти на улицу, – ответил Николай. – Вместе с полицией приехали журналисты, они, как гарпии пытались ворваться в квартиру и караулили под дверью, не позволяя шага спокойно ступить. А полицейские воспользовались моей ситуацией и устроили настоящий обыск, все перерыли, хотя сразу было понятно, что взломщикам не удалось проникнуть в квартиру.
– Я думаю, они отпечатки Игнатенко искали, чтобы объявить тебя заказчиком всего этого кошмара, – заметила дива. – А ничего странного не было?
– Ой, знаете, было много странного! – начал вспоминать танцовщик. – Я молчал и никому ничего не говорил. У меня на серванте оказались часы старинные с львиными лапками, но маленькие, не такие, какими я их себе представлял. Полицейские их не замечали, а часы потом оказались в спальне, а потом на кухне. Они начинали бить, как только я начинал слишком резко реагировать на вопросы полицейских.
– А потом? – спросила дива.
– А потом они исчезли! –  ответил Николай. – Вы опять извините, я Гелю покушать устрою, она весь день не ела, похоже.
– Я уже тут подумала, Коля, – задумчиво сказала дива. – У тебя ведь в чем вопрос был? Почему об Игнатенко Каллиопа молчит?
– Ну, да, – смущенно засмеялся Николай. – По-человечески ее понять можно, выглядит это все ужасно. По телевизору на всех каналах крутят ролик, где Александр признается в покушении. Но, если она муза, то должна понимать, что это тоже удар против самой нашей младшей музы, а она тоже достойна защиты.
– Как человек, Каллиопа вряд ли нам что-то должна, да, – заметила дива. – Но я тут, признаться, уже сделала несколько шагов со своей стороны. У меня в Праге живет ученик, бывший тенор театра, вдовец. Ему под шестьдесят, у него дом, иногда он выступает. Заставила его зарегистрироваться в социальных сетях, хоть в нашем возрасте это достаточно смелый шаг. Он наладил общение с Каллиопой.
– О! Вы предвосхитили мои мысли! – рассмеялся Николай. – И как тонко подобрали нашего посланника! Я заметил, что она к тенорам неравнодушна, причем, гораздо больше тяготеет именно к тенорам, чем к балетным премьерам.
– Конечно, я же женщина, – с удовольствием подтвердила Полигимния. – Человек он абсолютно свободный, полностью во власти ее очарования, постоянно приглашает ее в Прагу. Даже если она к нему не поедет, это же все равно приятно, милый пустячок. А главное, он передал ей мой вопрос о Саше Игнатенко. Она ответила, что у нее серьезные подозрения по поводу самого покушения, а уж о его причастности и говорить нечего. Про то, что его заставили признаться на камеру, не дав посоветоваться с адвокатом, я говорю с ее слов. Но она сказала, что ее защита не даст существенных результатов, если за Сашу не вступятся какие-то известные деятели искусств. Если этого не произойдет, то может потерять смысл и все сказанное ею раньше в твою защиту.
– Я подумал, что такой вопрос из Праги, мог как-то ограничить наше участие, – пояснил премьер. – Мы бы все повторили, как делали раньше.
– Ага, вошел во вкус? Это очень удобно, – грустно отозвалась Полигимния. – Сейчас уже не станешь говорить, будто не веришь в силу слова? Когда понимаешь, насколько оно нужное и спасительное, сразу забываешь все свое предыдущее недоверие. Но тут она думает о нашей защите, чтобы Игнатенко стал частью монолитной обороны, а не проломом в стене.
– Мне мои учителя всегда говорили, чтобы я никогда ничего подписывал, задумчиво ответил Николай. – Я никогда не подписывал никаких коллективных писем, которые вымогала администрация. Я твердо знал, что мой главный директор – Аполлон с нашей квадриги, а все остальное меня не касается. А сейчас вижу, что надо, наверно, последовать этому совету.
– Боюсь, Коля, это не совет, а приказ, – вздохнула Полигимния. – К тому же балетная труппа – это же дети, по сравнению с оперной. У нас голос раскрывается в полную силу к моменту вашей пенсии. Если его, конечно, раньше времени не сорвать. А детьми надо руководить. Так что успокой девочку, скажи ей, что мы поддержим ее Сашку. И давай прощаться, иначе она до дома не дойдет. Я уже чувствую, как все вокруг нагнетается.
– Вы знаете, а я это тоже чувствую! – признался Николай. – И мне начинает казаться, что если мы такое письмо напишем, сразу станет легче. Меньше станет выговоров чиновников по причинам, никак не связанным с профессиональной деятельностью.
– И это тоже! – подтвердила дива. – Да пора показать всем свое человеческое отношение. А там – будь что будет!
– Опять, правда, все начнут делать из меня злого гения, мол, я такой беспокойный, конфликтный, – расстроился премьер.
– Да, после письма ты уже не скажешь, будто если бы тебя оставили в покое, ты бы молчал, – усмехнулась дива. – Но не дают, да? Именно потому, что в некоторых случаях молчать – подло, Коленька! Ладно, прощаемся, мне уже тоже часы звонят. До завтра!
Премьер вышел на кухню, где увидел свернувшуюся на стуле Гелю. Она спала, всхлипывая во сне. Возле чашки с недопитым чаем лежал телефон. Он взял ее на руки, и отнес в спальню, укрыв почти невесомое тельце мягким пледом. Потом вернулся на кухню и перезвонил по телефону Гели, найдя в списке контактов «Мамочка».
– Анастасия Кирилловна, это Николай! – сказал он в трубку ответившей женщине. – Вы не волнуйтесь, Геля у меня, она спит.
– Николай Илларионович, что теперь будет с Гелей? – почти неживым голосом спросила она.
– Все остались живы, Анастасия Кирилловна, успокойтесь! – ответил Николай и понял, что пытается утешить мать Гели в точности так же, как строго обрывала все разговоры о затянувшемся вокруг кошмаре Каллиопа. – А пока мы все живы, мы будем держаться, и оставаться людьми. Как-то так, да?
– Конечно, Николай Илларионович! – ответила женщина, и Николай почувствовал, что она действительно почувствовала некоторую уверенность от его слов.
– Завтра Геля проснется и позвонит вам! Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, спасибо вам! – растроганно ответила женщина.

– Мне даже удивляться не стоит, это всего лишь сон! – в растерянности сказал он.
– А мог бы и удивиться, хотя бы для приличия, – обиделись часы, поправляя шляпку. – Восемь чернокожих рабов-нубийцев доставили изысканные яства со стола султана Бахрейна, но мы не удивляемся! А что тут такого? Подумаешь, какой пустячок! А вот когда Сашку Игнатенко в кутузку садят, а он в телике признается, будто худрука заказал бомжу из Подмосковья за три тысячи рублей, тут мы удивляемся из последних сил! Это я, собственно, к извечному вопросу о хамстве.
Ответить Николай не успел, потому что на дразнящие запахи, источаемые барашком на вертеле с горными травами, шашлыками, восточными сладостями и какими-то диковинными блюдами с маринованными морепродуктами – уже мчалась с радостными визгами мокрая Геля. За собой она волочила плед, окончательно превратившийся в скатавшуюся тряпку.
– Между прочим, я этот плед в Лондоне покупал, – с укоризной в голосе заметил Николай.
– Между прочим, ты его на британских авиалиниях спер, – ответили ему часы. – Тебе для ребенка пледа жалко? Давайте, я вас к ужину переодену, чтобы вы из-за этого комка грязной шерсти не поссорились!
На ошеломленной Геле оказались шелковые шальвары, вышитые серебряной нитью войлочные полусапожки, прозрачное сари и килограмма полтора золотых украшений с цветными бриллиантами. Головку украсила остроугольная шапочка, усыпанная жемчугом, на острие которой красовалось пушистое страусовое перо. Николай оказался в белоснежном костюме султана из фильмов-сказок, на каждом пальце у него оказалось по драгоценному перстню.
– Все перстни волшебные, на что попало желания не трать! – предупредили его часы, устраиваясь за столом, где стояло четыре стула.
– А можно мне этот костюм себе оставить? Мне его Саше показать хочется, – наивно поинтересовалась Геля, явно не догадываясь, что прилагавшиеся к костюму бриллианты были вовсе не стразами Сваровски.
– Конечно, все вам и останется, – захихикали часы, видя, что Николай испытывает неловкость от бестактности своей неопытной ученицы. – Расслабляемся, релаксируемся, все оставляем себе! Да расслабься ты, Коля! Эти вещи хозяева назад уже не попросят! Они им уже ни к чему. Вы оставляете людям куда более ценные вещи – прекрасные ощущения от жизни. Это то, что они могут унести с собой! Слыхал выражение про материальные ценности, которые типа никому не достались? «Их поглотило Время!» Это как раз наш случай. Вот что захотим, то и поглотим! Хотите рабов себе оставить?
– Нет, у нас для рабства нет подходящих жилищных условий, – почти равнодушно ответил Николай, глядя, как рабы ловко сервируют стол для горячих блюд. – Вы нас, пожалуйста, рабством не развращайте! Мы и так страдаем от развратных типов, вообразивших себя султанами Бахрейна. Мы не рабы – рабы не мы!
Четвертый стул, украшенный вышитыми подушками с шелковыми кистями, так и оставался свободным. Вначале Николай с напряжением ждал очередного сюрприза, вернее, с нетерпением ждал Эвриале. Потом под влиянием вкусной еды, предупредительно подаваемой самыми лучшими кусочками чернокожими улыбающимися людьми, он помимо своей воли настраивался на все более беззаботный и даже бесшабашный лад, втайне немного жалея, что его не видят сейчас те корреспонденты отечественных СМИ, которые любят описывать его «светские тусовки».
Огромное солнце, переливаясь немыслимыми оттенками золотого, розового и алого, медленно опустилось прямо в море. Часики щелкнули львиной ножкой, и чернокожие люди с белозубыми улыбками завели патефон. По всему пляжу разнеслись звуки старинного танго про утомленное солнце, которое нежно прощалось с морем. Начало быстро темнеть, но над шатром зажглись разноцветные бумажные фонарики, покачиваясь на ветру.
– Я такое видела в Италии, когда по молодежной программе туда выезжала, – нарушила блаженное молчание Геля. – Но у нас тогда денег не было. И нас все равно бы туда не пустили, наверно.
– Цыган позвать, что ли? – лениво откликнулись часики. – Но эти цыгане потом привяжутся, прилипнут, начнут повсюду за нами бегать с симками для телефонов, гитарами и цветными юбками… Нет, обойдемся на этот раз без цыган. Тяжело нам будет, конечно без цыган, особенно первое время, но мы…
– Нет, какие цыгане? Ведь обо всем заранее договорились! – раздался возмущенный женский голос, и Николай с замиранием сердца увидел, что на незанятом стуле с вышитыми подушками появилась Эвриале. – Почему нет танцпола с филармоническим оркестром? Патефон… цыгане… еще бы самодеятельный хор какого-нибудь сельпо пригласил – с песней про родного Ленина, который «всегда с тобой».
– Леннона? – подобострастно переспросили часики, явно не расслышавшие последней фразы Эвриале. – Да прямо щазз, какие проблемы, мин херц?
Николай повернул голову и увидел, что все рабы, бросившие свои прямые обязанности, сгрудились у импровизированной сцены, где зажигали совсем молодые и еще никому неизвестные парни из «ливерпульской четверки». Геля с визгом побежала по направлению сцены, над ее головкой подрагивало большое белое перо.
– Коленька, – здравствуй! – повернулась Эвриале к Николаю с улыбкой, доставая хрустальный флакон. – Вот девочку вашу сейчас окончательно превратим в музу комедии и легкой поэзии. Талия, «Цветущая» – это про нее!
– А как-то раньше это сделать было нельзя? – проворчал Николай. – Девчонка сегодня пережила такой ужас! Просто ужас-ужас-ужас! У них обыски были, потом ее любимого человека в тюрьму отвезли, а ее на улицу выгнали… Она веселится, потому что думает, что это такой сон. Где еще такое можно увидеть?
– Да, такое можно увидеть только во снах, хранящих душу, – подтвердила Эвриале. – Когда-то у людей все сны были именно такими, моя младшая сестра преграждала путь ночными страхам. Но ты зря переживаешь за свою младшую сестру! Вообще, что такое комедия? Она дает возможность посмотреть на себя со стороны, чтобы, в конце концов, посмеяться над своими ошибками, а не возводить их в «мудрость нашей жизни». Смех намного опаснее для всех страхов, потому и Каллиопа обладает нынче необычайно сильным даром смешного, на грани с фарсом. Ничего не поделаешь, комедия – это школа жизни, и мы, играя свои роли, можем извлечь уроки, которые приведут нас к скрытой в нашей душе сути. Посмотри! Эта девочка после пережитого ею даст возможность познать истинную цену комедии и улыбки.
– Не знаю, – пожал плечами Николай. – Я привык относиться к комическому жанру…
– Пренебрежительно? – догадалась Эвриале. – Асклепий, сын Аполлона, которого вы знаете как Эскулапа, говорил, что до ножа хирурга человек должен попробовать излечиться трагедией и лекарственными травами. Но после хирургического вмешательства поставить на ноги его может только комедия! Только несчастный человек навсегда остается без тени улыбки на лице.
– Мне казалось, что древние говорили «В здоровом теле – здоровый дух!» – с долей сарказма ответил Николай.

Она могла определить разницу между проекцией чужого сознания и собственными размышлениями, поскольку долго анализировала, как мыслит человек, когда на него никто не пытается оказать давление вполне апробированными методиками гипноза на расстоянии. Чужая назойливая мысль не могла передать воспоминание, образ. Вернее, можно было при определенных усилиях вытащить какие-то странные обрывочные образы, стоявшие за мыслью про «бред мессианства».
Одно время ей это было даже любопытно, поскольку такое словосочетание она слышала лишь от прокурорши, изображавшей при ней психиатра-эксперта, но знала, что как раз употребление таких терминов при подэкспертном является признаком непрофессионализма.
Странно, но за чужими мыслями, давившие на ее сознание строго в рабочее время с перерывом на обед, – возникали какие-то картины, которые она точно раньше нигде не видела и уж точно не могла помнить. Будто кто-то, честно отрабатывая свой хлеб гипнозом на расстоянии, тащил свое форматирование, не совсем сумев очистить мысль от собственных переживаний, занимавших его намного больше ее психического здоровья. При этом люди, донимавшие ее угрозами «экстатических переживаний» и «глоссолалий», не учитывали, что все ее «видения и озарения» подвергаются немедленной обработке, накапливающей материал для создания очередного романа. И первым критерием этой обработки являлся вопрос, насколько точно любая мысль соответствует сверхзадаче ее нового романа. «Стать такой, как все» больше соответствовало ее же образному определению «Ни на звезду, ни в Красную Армию», поэтому тут же перемещалось в «сомнительные сообщения».
«Такие, как все» не составляли предмет искусства, а уж тем более литературы. Ведь дальше надо было конкретизировать признаки этих «всех». За чужой мыслью шел образ копошащейся серой массы нагих скрюченных тел, в мешанину которых ее пытались загнать. Там не было ее героев, там царили холод и немота.
Пожав плечами, она подумала, как сами служащие, пытающиеся воздействовать на нее психологическими методами, представляют свою жизнь? Она тут же получила образы каких-то погон с новыми звездочками, удостоверений, машин, просторных квартир… Она увидела продуктовые прилавки дорогих магазинов, ювелирные витрины, бассейн в турецком отеле… Среди этих ярких образов приземленных мечтаний, которые могли воплотиться за дератизацию ее сознания, – она обнаружила несколько ярких видений птиц с женскими головами, у одной из которых были медвежьи лапы. И каким-то осторожным взглядом, будто человек очень боялся прямо глядеть на этот свой «глоссолалий», она увидела очень красивого молодого человека, развалившегося в старинном кресле.
Он был удивительно, неправдоподобно красив… Но от него веяло таким нестерпимым холодом и вечной пустотой, что она по-настоящему испугалась.
На столе перед ней всегда стояла свеча, которую она зажигала всякий раз, как только попытки манипуляций ее сознанием становились сильнее. В самих этих наездах не было никакой мистики или «экстатического переживания», эти методики использовались и малограмотными деревенскими ведуньями. Правда, никто раньше подобное не использовал на «промышленной основе», создавая целые отделы еще в советское время, поскольку раньше все же люди, пытавшиеся «незаметно» уничтожить свободу совести, данную каждому свыше свободу выбора, понимали, что при этом наносят непоправимый ущерб собственной душе.
В сущности, весь ее личный «бред мессианства» заключался в попытке помешать проведению массовых обработок общественного сознания проекциями, лишавшими людей самой возможности творчески воспринимать собственную жизнь: «От нас ничего не зависит… В этой стране всегда уничтожали все лучшее… Раньше было еще хуже… Надо жить неприметно… Нельзя высовываться… Ведь мы же лучше жить стали… Тебе нет дела до государственной собственности, это же не твое личное… Нехорошо завидовать чужим деньгам… Какое дело тебе до этой страны… Народ сам этого захотел… У нас не народ, а стадо дебилов… Наш голос никто не услышит… Ты никому ничего не докажешь… Зачем создавать проблемы…»

Здесь просто следовало пробудить искренний интерес людей к собственной жизни, к жизни своих родных, к их настоящей памяти, к истории и культуре… Но главное, следовало всего лишь задаться вопросом: «А от кого я все это слышу?», и морок немедленно рассеивался.
Она едва смогла пережить первые сутки, когда, кроме различных «правоохранительных» неприятностей в реальной жизни, на нее внезапно обрушилась вся мощь этих живых трансляторов. Очень сильные в методиках манипуляций люди поначалу транслировали ей одну и ту же мысль о самоубийстве. Тогда впервые она попыталась закрыть свое сознание образом, неизменно возникавшим при чтении старинного орфического гимна, посвященного музам.

Зевса гремящего и Мнемосины прекрасные Дщери,
О Пиериды, Вы славой покрыли просторы Вселенной.
Многообразные, Вы воплощаете чаянья смертных:
Ум, добродетель, талант и учености дар благодатный.
Вы направляете ум и пути указуете духу.
Речи внушаете смысл, окрыляете гением разум.
Вы же и смертным пути проложили к священным обрядам.
Вот они, Муз имена: Мельпомена, Евтерпа, Эрато,
Клио – истории глас, Терпсихора и Талия; также –
Пылкой Полигимнии лик и небесной Урании мудрость;
и Каллиопа, чей сын – достославный Орфей.
Вместе с Ней – Агна, Богиня, что мир осеняет своей добротою.
Дивные Музы – венок из весенних цветов ароматных.
Как Вы приятны для всех, посвящаемых в таинства наши.
Дайте же мистам успех и усердие в пении гимнов!

Подобные попытки манипуляций сознанием она относила к разновидности мистерий, которые были известны еще в Древней Греции. Некоторые люди рождались с определенными способностями, которые в античности старались использовать для достижения духовного просветления. Для исполнения особых гимнов, получавших название «орфических» в честь Орфея, сына музы Каллиопы, – отбирались мисты, младшие жрецы, новопосвящённые в таинства религиозных обрядов. Во время священнодействия мисты в отличие от непосвященных носили на головах миртовые венки, а на правой руке и левой ноге – повязки пурпурного цвета.

– Вы нас в своем романе изобразите, да? – откровенно ржали здоровые молодые парни из отдела по борьбе с экстремизмом, неловко рассовывая прослушку при обыске. – Будете клеймить нас позором?
Она посмотрела на них, будто увидев впервые, и даже удивилась. Они ввалились к ней достаточно выраженными индивидуальностями. Познакомься она с ними в других условиях, она бы точно отметила в них определенную долю человеческого обаяния, любопытства, совсем неглупые открытые лица. Но за час пребывания в ее доме они разительно поменялись. Движения стали механическими, суетливыми, какими-то несогласованными. Они вдруг начали громко ссориться между собой, с тычками выходя на лестничную площадку к мусоропроводу выяснять, кто как раньше вел себя на обысках и чем занимался. Она бегала и прикрывала за ними двери, чтобы от этого кошмара не сбежали насмерть перепугавшиеся коты.
В ходе обыска лица их посерели, стали невыразительными. Спустя еще час, различить их между собой она смогла бы только по одежде. Но если бы на них были одинаковые свитера, она бы подумала, что все они – «близнецы-братья».
– А как я вас стану «клеймить»? – удивилась она. - Я же вас совсем не знаю. И даже знать не хочу…
– Ну, как же так? – шуточно запричитал молодой человек, обматывавший скотчем ее компьютеры, сидя на четвереньках. – Мы так хотим прочитать о себе в Интернете!
– Так напишите сами! Какие проблемы? - парировала она. – У меня странное ощущение, будто на самом деле вас вообще здесь нет. Будто вы спите… или что-то с вами не то… Вы сами разве не чувствуете?
– Вас саму надо проверить на ощущения! – зло скривившись, ответил молодой человек. – То вы заявляете, что мы поздно пришли, а вы там кому-то заплатили своей кровью, то вообще чушь городите!
– Но когда вы вошли, было другое впечатление! – почти спокойно ответила она. – А потом будто… сквозняк был. Вы все время дверьми хлопали! Вы что-то выясняли у мусоропровода, а возвращались какими-то странными. Я вас не различаю! Могу только пересчитать по головам. Но вы же сами говорите, что у вас работа такая. Может быть, она вас как-то нивелирует, лишает индивидуальности…
К их разговору внимательно прислушивались другие оперативники и понятые, по-птичьи наклонив голову. Что-то их явно тревожило, к тому же им постоянно звонили и требовали немедленно привезти ее компьютеры. С каким-то потерянным выражением лиц, с которых будто смыло все краски, они одевались и выходили из ее квартиры. На пороге они переругались, выясняя, кому из них придется тащить ее компьютеры.
Молодой человек, перематывавший ее компьютеры скотчем, опять попытался ее подзадорить на описание их личности в Интернете.
– Я же сказала вашему коллеге, что у меня не получится вас описать, – ответила она. К тому же, какой Интернет? Компьютеры вы вывезли, договора с провайдерами изъяли, выделенки вырвали…
– Это вы со мной говорили, просто я куртку надел, – пояснил оперативник. – Но Вы же можете пойти к своим друзьям! У вас ведь есть знакомые с Интернетом?
– Зачем? Я у друзей в Интернете не сижу, это невежливо, молодой человек, – ответила она, замыкая двери. – Вы хотите еще к моим знакомым с обыском прийти? И как я могу писать о вас, если я вас даже в куртке не узнала?
– Вы не напишете о нас? – спросил он вдруг тихо, глядя перед собой пустым невыразительным взглядом.
– О вас конкретно? – уточнила она и задумалась. – Если честно, я могу только написать, что вы через три месяца попадете под КамАЗ… Больше мне вообще ничего даже в голову не приходит, извините.
«Следственные мероприятия» запомнились ей лишь гадкой ухмылкой следователя. В надуманных уголовных преследованиях за «экстремизм» он постоянно пытался придать своему голосу суровость, наполнить его металлом: «Вы признаете, что критиковали существующий строй? Вы понимаете, что своими словами оскорбили двести наций?»
Она понимала, что абсолютно бесправна и беззащитна, но осознавала, что и через это ей надо пройти, так как стоило ей пропустить время, как условия счастливого конца сильно изменились.
Следователь тоже понимал ее полнейшее бесправие, решив, что он стал для нее своеобразной «богиней судьбы», не понимая, насколько опасна эта роль, прежде всего, для него самого. Но, в отличие от оперативников, проводивших у нее обыск, он уже не предлагал ей создать его образ в Интернете. Из чего она пришла к заключению, что у него на ее счет имеется другой приказ.
– Мы сейчас пройдем с вами психолого-психиатрическую экспертизу, – с каким-то мальчишеским подвыванием заявил он ей однажды, радостно потирая руки. – Кончится ваш экстремальный экстремизм! Вам там сделают парочку укольчиков, и станете такой, как все!
Она знала, что он ненавидит ее с той минуты, как только понял, что сделать с ней то, что поначалу ему казалось пустяком, не удастся, пока он не сделает с собой несколько забавных, на ее взгляд, манипуляций. Вообще следственные мероприятия сводились у них к обмену многозначительными взглядами. Адвокат был рефери в этой безмолвной дуэли, делая, в основном замечания ей, когда она излишне выразительно хмыкала.
Привыкший к совершенно другому характеру следственных действий, следователь весь горел от нетерпения увидеть ее пустой бессмысленный взгляд. Ему хотелось как можно скорее увидеть, как из нормального человека, способного мыслить, действовать, что-то выдумывать и шутить, но главное, раздражать, – она превратится в вялую тряпичную куклу с отсутствующим взглядом. В деле было множество нестыковок. По сути, никакого «дела» не было, хранившиеся в сейфе тома скоросшивателей были наполнены распечатками заметок и комментариев ее блога. Что с ними делать, он и сам не знал, зато хорошо знал, что ему нужно делать с ней.
Тогда она решила, что если в ее жизни есть хоть какой-то смысл, то у него ничего не получится. Но твердые гарантии были только у него, а у нее – лишь мистические домыслы и лихорадочные поиски выхода. Поэтому на всякий случай она навсегда простилась с дочерями, попросив у них прощения, что подвергает их таким мучениям.
О, с какой легкостью она тут же забыла обо всех своих терзаниях и раздумьях о смысле жизни, стоило ей вырваться из этого страшного заведения, где грязные усталые санитары куда-то под руки вели странные пустые оболочки, которые когда-то были людьми. Лишь поняв, что больше этим любителям современных мистерий с укольчиками не удастся затащить ее в психиатрическую лечебницу, она позволила себе вспомнить, как медицинская сестра, нисколько ее не стесняясь, очевидно, тоже считая себя кем-то вроде «доброй» мойры, подошла к ней, когда она ожидала прихода прокурорши, изображавшей врача. Время было перед обедом, и она подошла поинтересоваться, долго ли ей еще с укольчиками ожидать в процедурной, можно ли отлучиться покушать. Медсестра прижалась к ней мягким животом и доверительно поинтересовалась: «Чо, адвокат-то не придет уже?»
Все уже смотрели на нее, как на мертвую, решив, что смогут запросто сделать ее «такой, как все». Даже адвокат, когда она ему перезвонила и спросила, придет ли он все-таки на эту самую «экспертизу», не смог скрыть своего удивления, что слышит ее голос.

…В ночь после обыска ей приснился странный сон, который она твердо решила никому не рассказывать, а на всех «экспертизах» тупо твердить, что по Конституции имеет право не свидетельствовать против себя.
Да и хороша бы она была, если бы разоткровенничалась с Наташкой-прокуроршей, что в ночь после обыска до самого утра играла в карты… со старинными часами, ловко тасовавшими колоду львиными лапками.
И где-то она уже точно видела раньше эти часы, правда, никогда особо не обращая внимания на затейливую резьбу их корпуса. На правом боку у них был изображен красивый кудрявый юноша лет двадцати, а на левом — мощный старец с крыльями и косой.
Играли они… на время. Часы объяснили, что раз с ней вышла какая-то ерунда, что она вынуждена теперь тратить остаток времени на правоохранительные тяжбы, а ее сказки так и остались недописанными, так она может немного времени отыграть в карты.
Ей совершенно не хотелось играть, она чувствовала не просто огромную обиду от происходящего. После того, как на ее глазах молодые люди, возвращавшиеся после громких разборок и перекуров у мусоропровода выцветшими настолько, что их невозможно было описать в Интернете, ей казалось, что душу ее окутывает холод. Помня о своем сроке, она уже смирилась, что Новый год читатели блога встретят уже без нее и ее сказок. Тут же в голову полезли «спасительные» мысли, что никому она и раньше была не нужна, а сейчас ей объяснили с присущей правоохранительным структурам прямотой, что туда ей и дорога, потому что никто о ней не вспомнит и не пожалеет.
– Ну, я бы не был таким категоричным, – заявили часы в ответ на ее невеселые размышления. — Не понимаю, чего расстраиваться, что некие хамы не испытывают в нас необходимости по недомыслию? Еще не было случая, когда кто-то из них не пожалел бы о подобном некрасивом отношении в последнюю минуту. Слыхала песню про пять минут? Противная, правда? Пять минут останется… и ты бы посмотрела, что некоторые пытаются успеть в последние пять минут. Слушай, ты опять выигрываешь!
Вначале она выиграла год, но подумала, что это просто насмешка какая-то. Еще год терпеть эти рожи возле себя? Часики почему-то слишком эмоционально переживали свой проигрыш. Желая доказать, что ее выигрыш чистая случайность, они поменяли козыри, и она выиграла еще три года. Часы страшно расстроились и сквозь истеричные рыдания сообщили, что если они не отыграются, то их на винтики разберут. Поэтому дальше они решили играть по-честному и больше месяца на кон не ставить. Два раза она проиграла, но выиграла больше. При этом у нее нестерпимо чесалась ладонь левой руки.
– К деньгам, что ли? – сказала она смущенно, что есть силы, расчесывая ладонь. – Так откуда?
– А кто знает? – резонно протикали часики. – Пока тебя за экстремизм травят, так в университете будут зарплату всю до копейки отдавать. Чтоб к ним претензий от прокуратуры не было, а тебе было жальче работенку в университете терять. Как выгонят, тогда опять всем надбавки снимут, чтоб не радовались. Дело-то известное.
– Знаете, сейчас, когда платят по двенадцать тысяч, мне мою работенку нисколько не жалко, – заметила она. – По шесть пар в день работаю, с трудом коммуналку оплачиваю, а наши руководящие хмыри с факультета могут за год квартиру и машину купить. Как-то попробовала по девять пар читать… но очень тоскливо получается.
– Иногда ведь требуется проявить немного экстремизма, чтоб хоть за пять минут до конца узнать, насколько тебя обворовывают, – захихикали часики. – Но у тебя ладонь, наверно, потому и чешется, что вначале выигрыш на судьбе отражается.
Она взглянула на ладонь левой руки и увидела, как растет ее линия жизни, обходя все роковые изломы и разрывы.
– Это мой выигрыш? – спросила она потрясенно. – Но когда я проснусь, все будет по-старому?
– Не совсем, если мы договоримся, – вкрадчиво протикали часики.
– А можно было вначале обо всем договориться? – с раздражением сказала она хитрым часам.
– С тобой давным-давно обо всем договаривались, – заорали вдруг часы, и из них с клекотом вылетела растрепанная кукушка, спрыгнувшая на разложенные карты. – За птичку извиняюсь, конечно. Птичку обратно подсади! Верни птичку на место!
Маленькая бронзовая кукушка оказалась на редкость изворотливой. Ловить ее руками, когда невыносимо чесалась теперь уже и правая ладонь, было как-то хлопотно и неудобно. Но она все же поймала птичку на самом краю стола, зажав ее чесавшимися ладонями. Птичка норовила вырваться и больно клевалась.
– Это у вас не птичка, а зараза какая-то, – в сердцах сказала она, засунув кукушку обратно, чуть не переломав ей крылья. – Еще ведь шипит и клюется! Вот ведь дрянь какая!
– И эти борцы с нашим экстремизмом в головах тоже про тебя так же скажут, – хихикнули часы. – Между прочим, их гарпии у мусоропровода караулили, потом расскажу. И про КамАЗ ты зря этому навязчивому типу сказала, он уже донос на тебя написал. Сейчас они с трудом соображают, что делать. Они ж его планировали сразу после обыска под КамАЗ пустить, он их тоже достал своими идиотскими вопросами. А сейчас им еще три месяца от него вопросы выслушивать на счет КамАЗа… Тебе надо романы писать, а не экстермизмом заниматься! Или экстремализмом? Вообще чем вы тут все занимаетесь?
– Хорошо, а кто вас по винтикам разобрать может? Кукушка? – закрыла она неприятную для себя тему.
– Да причем здесь несчастная птичка? – удивились часы. – Она наоборот, как видишь, разбираться не хочет. Это тетушки Эвриале и Сфейно – три сестры-мойры.
– Мне чем нравится эта ваши мифология, что там все распределено по сестрам, – сказала она. – Не то, что у нас – все по браткам.
– Об этом, кстати, нам и надо поговорить, – перебили ее часы. – В силу того, что ты… гм… в некотором роде заменяешь сестру горгон Медузу, повелевая снами живых, а получила за это шиш да маленько, включая обыск и преследование за свой уголовный экстремум, мне удалось немного надавить на совесть непреклонным сестрицам. Ты о них знаешь?
– Платон в диалоге «Государство» говорит о мойрах, сидящих на тронах посреди Вселенной, в белых одеждах, с венками на головах, – пожала плечами она. – Первая, Клото, «Пряха», вечно прядет нить, олицетворяя неуклонное и спокойное действие судьбы. Вторая, Лахесис, «Судьба», помогает ей, делая узелки и переплетая нити. Она олицетворяет все случайности судьбы. А третью зовут Атропос, «Неотвратимая». Она олицетворяет не только неотвратимость судьбы, но и смерть, поэтому иногда ее зовут «Перерезающая нить». Их веретено тоже имеет имя – Ананке, «Необходимость». И звуки движения планет, которые сейчас записывают в космосе со спутников, – это пение мойр. Клото поёт о настоящем, Лахесис – о прошедшем, Атропос – о будущем.
– Неплохо! – похвалили ее часы. – Замечу лишь, что в поздней античности мойры считались дочерями Зевса и Фемиды. Но еще Платон считал их порождением Ананке. Кто-то приписывает отцовство Хроносу, но я здесь абсолютно ни при чем! Когда-то вообще считалось, будто у каждого человека есть своя мойра, но, согласись, тогда бы никаких концов было не найти. Это абсурд! Гесиод, пожалуй, ближе всех подошел к истине, считая мойр дочерями Ночи. Все это не так уж важно! Рождение и смерть стоят под особым покровительством мойр. Поэтому Дельфах изображались только Клото и Ла́хесис, чтобы не подключилась Атропос. Разговор с Неотвратимой получается крайне коротким, она не дает предсказаний! Вместо ответа она просто рвет нить.
Часики поперхнулись, закашлялись. Нижний ящик у них выдвинулся, а в нем стоял небольшой поднос с красиво нарезанным лимоном и бельгийским шоколадом ручной работы. Возле подноса играли алмазными гранями две стопки с коньяком.
– Как вспомню этих нервных озлобленных на всех женщин, сразу все в горле пересыхает, – пояснили часы, опрокидывая прямо на себя рюмку с коньяком. – Чего сидишь? Пей! Говорим вообще-то на полном серьезе о когда-то закрытом знании, превратившемся сегодня… в сказочку для убогих и отверженных. Без коньяка не проникнешься. За экстервизм!
Коньяк был без спиртового привкуса, терпким и душистым. Больше всего ей понравилось, что выпитая рюмка тут же снова полнилась сама собой. А вот с шоколадом такого не получалось, шоколад часики подгребали под себя двумя лапками, перемазав коричневыми разводами старинные карты в стиле рококо.
– С мойрами есть несколько тонких моментов, на которых удалось сыграть, – продолжили часы, чавкая лимоном. – С одной стороны, они определяют момент смерти человека и заботятся, чтобы никто не прожил дольше положенного ему срока. Они отслеживают смену времен и поколений, чтобы никто здесь «не задержался», чтобы время никто не останавливал. На самом деле это вовсе не богини судьбы и смерти, как их обычно воспринимают, особо не задумываясь, на чем Вселенная держится. Да кто нынче о таких вещах задумывается? Нынче ведь «выживают», а не живут, забывая, что другой судьбы мойры не дадут. Поэтому мойры – богини закономерности и порядка в мире, а также… внимание, мин херц! Они, как и горгоны, хранительницы всех проявлений души. А как дочери Ночи, мойры – сёстры и союзницы эриний, ночных кошмаров всех, кто нарушил человеческие божеские законы, но ушел от возмездия. Так я им говорю, что за дела? Некоторые тут обыски проводят, с эскрутизмом борются, а их все равно под КамАЗ пустят раньше времени, не посоветовавшись с мадам Атропос. Так можно у них то, что от КамАЗа останется… как-то аккуратненько в другое место подвязать? Ферштейн?
– Насколько я поняла, мне дается еще немного времени, – сказала она, с удовольствием прикладываясь к коньяку. – Коньяк замечательный! Надо перед обыском все же людям коньяк давать, это вообще редкий садизм – устраивать такое в мирное время и без анестезии. Так какое условие они там поставили?
– Ты должна собрать всех своих сестер! Как в орфическом гимне, которым ты от придурков с гипнозом закрываешься, – ответили часики, покачиваясь. – А знаешь, я раньше Атропос считал редкой зверюгой. Между нами, конечно. Приходилось уже просить, знаешь ли, за Каллиоп. В твоем случае на успех даже не рассчитывал, если честно. Ты ж у нас нынче кто? Ты у нас нынче народная сказительница каких-то сказочек! А в общественном плане – какая-то эстермалистка. А где эпос? Где героизм, я спрашиваю? А какая мелкая в твоих сочиненьях натура? Пишешь про каких-то пыжиков… Где брутальный мужчина средних лет, всегда готовый… на все такое. Ну, ты меня поняла. Очень на это рассчитываю.
– А я откуда такого тебе возьму? – возмутилась она. – Где я бы такого увидела-то? Сегодня полдюжины служивых у меня в доме топтались, а как куртки надели… вообще стали все на одно лицо! А лицо… как яйцо. Или задница. Ни глаз, ни родинки… Думаешь, если б я Ахиллеса нашла, то сама бы такому на шею не кинулась? Фиг бы я его вам описала! Потому раньше Каллиопами женщин и не назначали. Я бы свою личную жизнь устроила, а не романы бы писала. Нафиг мне эти двести наций сдались с ихним экстремизмом! Я бы всем две фиги выкрутила бы! Вот, гляди! Я бы такого себе оставила!
– Что, я фиги не видел? – неуверенно ответили часы, с трудом расставляя лапки пошире. – Видал я фиги и побольше. А ты с Гомера пример бери! Он вообще ни черта не видел! От рождения! А какие у него герои… Это ж настоящие мужики! И кто его до сих пор переписал? Только Толкиен приблизился во «Властелине колец»! Какие там эльфы! А гномы? Даже в хоббитах нашел что-то героическое…
– Ты чего, решил, что я тебе фэнтази писать буду? – взъярилась она, швырнув рюмку в стену. – Я писатель-реалист! На-кося, выкуси! Если меня окружают пыжики, так они и будут пыжиться!
– Слушай, ты только рюмки не бей, – не на шутку перепугались часы. – У тебя сейчас после обыска прослушку накидали. Они запишут и представят твой аморальный облик в доносе. И рюмки у нас, между прочим, с дачи бывшего министра культуры, из императорского сервиза театра. Бери новую рюмку, но не веди себя по-эксмодернистски, тебя ж посодют!
– А ты мне героев не навязывай! Мне эти герои сами навязываются, – сказала она, принимая новую рюмку, наполненную коньяком. – А коньяк откуда? Хороший коньяк, между прочим.
– Обычный советский коньяк, с приема в ЦК КПСС, они там сивуху на испанском спирту не хлебали, – почти дружелюбно ответили часы. – Вспомнилось мне, как некоторое время назад ходил я к Атропос по поводу одной Каллиопы, которая писала чудесный роман про Мастера и любовь всей его жизни Маргариту, ставшую ведьмой, когда Мастера забрили в психушку… А коньяк я тогда прихватить забыл. Вернее совсем не подумал.
– Так, знаешь, и я могу! – заявила она, опрокидывая рюмку коньяка. – «В белом плаще, с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи…» Хотя роман очень и очень стоящий… Думаю о нем, кстати, частенько.
– Представляешь, прихожу к этой старой кошелке, – доверительно наклонились к ней часики. – Описываю ситуацию. Человек больной, не печатают, травят, только что обыски не устраивают, но ситуация схожая в целом. Говорю, мол, роман закончить надо!
– А она? – затаив пропитанное коньячными парами дыхание, спросила она.
– А она!.. Она! – завизжали часы, забыв о прослушке. – Она оторвала такой мааленький обрывочек нити, вот такусенький! И говорит мне ехидным тоном: «Как роман закончит, помрет!»
– И что? – с трудом подняла она брови.
– Да ты что, не знаешь? Как закончил роман, так и помер! – разозлились часы. – С тех пор я к ней без коньяка уже не ходил. Она, конечно, отнекивается всегда, говорит, что им нельзя, служба такая.
– А ты чего? – прямо спросила часы писатель-реалист.
– А я ей говорю, что время нынче такое, – покачнулись часики. – Мне же лучше знать! Ну, пока еще различаем реальность… чтоб отразить ее в своем экспараноидальном творчестве, хочется дать на прощание один ценный совет. Мне кажется, ты забываешь про свои какие-то… особенности.
– Да какие там особенности? – искренне удивилась она. – Вот ты говоришь об эпосе, о настоящих героях… А у меня основной прием – фарс! Нет, я понимаю, что это как-то отражает и время, характер нынешних чижиков-пыжиков, которые не стесняются лезть в герои, а после в качестве героев могут лишь вшестером в даме ворваться с обыском. Все! Но разве мне не хочется настоящего «героизма буден»? Думаешь, мне не хотелось бы написать о большой и чистой любви, о высоких чувствах и порывах? А я смотрю на человека и думаю, что… под КамАз ему давно пора. Это и называется у нас экс… ну, этим… как его? Вот за что обыск сегодня проводили. Ну, ты меня понимаешь, да?
– Забей! – ответили часы. – Твой первый роман назывался «Повелительница снов», а никто такого не делал раньше для Медузы, защищавшей сны. Думаю, что к тебе перешел и этот ее дар-обязанность. Значит, ты должна охранять сны… а можешь ведь и не охранять! Тебе ж не зря про КамАЗ подумалось, это же ты сняла отпечаток от его дурных предчувствий, интуитивных ощущений. Он же лучше знает, где и с кем он работает… Но пришел домой после обыска — и спит себе с чувством выполненного долга. Такой парадокс в целом получается. Он у тебя обыск провел, ты не спишь, в карты играешь, а он дрыхнет до утра довольнешенький! А разве это справедливо?
– Да какая уж тут справедливость, – проворчала она, успокаивая себя очередной рюмкой с коньяком.
– Вот! – откликнулись часики, забирая последнюю шоколадную конфету. – А я считаю, в таком случае ты тоже имеешь полное право обидеться. Нафиг такой график! Прикинь, что о Медузе наговорили, какой ей приписали экспрефекционизм, вдобавок отрубив голову! Кстати, милое дело нынче заниматься экстраполизмом, сейчас хоть за это головы не рубят. Сейчас тихо строчат доносы. И можно сказать следователю, что это вовсе не о тебе. Сейчас за это даже на дуэль не вызывают. Помнится, ходил я как-то к Атропос за одну Каллиопу просить… Какой был Поэт… просто гений! Подстрелил его один подонок на дуэли, он истекал кровью. Говорю, дай хоть человеку с семьей проститься!
– А она? – спросила в стельку пьяная собеседница.
– Как обычно, – ответили часы. – С семьей простился, с друзьями… и помер. Послушай, что бы о тебе не сказали, а ты хранишь их души. Как уж у тебя получается в условиях, когда от тебя все добиваются, чтоб ты стала такой, как все. Мой тебе совет, ты иногда отходи в сторону. Научись не изменять себе только с теми, кто этого достоин… У вечных сущностей такого права нет, а ты — человек! Если тебя не признают преемницей Медузы, так тебе-то чего надрываться?
– Не понимаю, – призналась она, покачнувшись. – По крайней мере, я не знаю, как все это делать… И знаешь, мой принцип в том, что нельзя сортировать людей, они и без меня отлично сортируются. А потом… я ведь не смогу писать, если не буду надеяться на лучшее в каждом человеке. Чем же я стану лучше этих борцов, если сама начну решать, кто достоин моей поддержки, а кто нет? Как они я не хочу… хотя совсем не знаю… Как это делать-то?
– Когда не знаешь, как делать, лучше ничего не делать! – прокричали часы, начал отбивать полночь. – О, мое время вышло! Счастливо!

Она пыталась объяснить концепцию своего счастливого конца, когда счастье должно прийти исполнением желаний ко всем героям ее романа без исключения. Выслушав ее, Клио вспомнила, что муз девять, а их лишь четыре. Поэтому счастливой развязки ждать не приходится. Посоветовавшись, решили, что Урания и Евтерпа займутся классическим искусством, где еще теплится настоящее вдохновение.
– Опера и балет ничуть не ниже большой прозы, ни на йоту ее не меньше, – заметила Каллиопа. – В любом виде большое искусство должно вызывать радость жизни, давать надежду и отогревать души. Раз нам не сладко, не думаю, что кому-то из младших муз помешает участие в нашем счастливом конце.
– Если говорить о младших музах, то, насколько я помню эту среду, их здесь можно определить куда проще, чем нас, извините, – тут же встряла Евтерпа. – В отличие от нас, они на виду, это главное условие их профессии. Насколько я могу судить, Эрато, поддерживающая связь между младшими и старшими музами, – это очень известная тележурналистка. Терпсихора – балерина Владимирская, Полигимния – тоже всем известная оперная дива, которая царит на сцене уже почти полвека. На счет Мельпомены у меня тоже нет и малейшего сомнения, это всем известный премьер главного театра страны Николай. Я даже считаю, что признак избранности для младших муз заключается в том, что они становятся участниками каких-то скандалов, сосредоточием публичной травли.
– Я послушала это перечисление, – сказала Урания. – Люди-то очень известные. Причем, известны незаурядными творческими достижениями. А все делается так, будто кто-то нарочно стремится создать им скандальный имидж. Согласитесь, их имена чаще всего упоминаются в негативном ключе.
– А это нарочно делается, чтобы уйти от творчества! – категорично заявила Клио. – Меня здесь все же беспокоит другой аспект – мы слишком далеко от тех, кому решились помогать.
– Она права! – поддержала ее Урания. – Возле них свой круг знакомых и близких, мы слишком далеко от них! И все же мы –их публика, мы обязаны их поддержать.
– Если они музы, – задумчиво проговорила Каллиопа, – любой наш интерес вызовет дополнительную атаку на них, не давая нам соединиться. До зимнего солнцестояния эти люди выдумают множество гадких вещей. Ведь даже Талию среди всех талантливых юных балерин можно будет выделить лишь потому, на кого обрушатся жизненные невзгоды.
– Но именно поэтому им понадобится счастливый конец! – горячо вступилась за младших Эвтерпа. – Их клюют и без нас!
– А вообще это очень интересно заведено, что как раз младшие музы, которым необходим живой контакт с публикой, изначально получаются какими-то изолированными, – заметила Каллиопа. – Вроде и все на виду, а как тут создать органичный образ?
– Но у них само по себе обучение классическому искусству изолирует их от общества, изначально замыкает на профессиональной среде, – ответила Клио. – Придется всем начинать писать об опере и балете.
– Вообще-то я не собиралась писать о балете, тем более – об опере, – запротестовала Каллиопа. – Это вы на меня наседаете, а я вам поддаюсь, потому что я очень робкая и нерешительная!
– А о чем вы хотели писать? – подозрительно поинтересовалась Урания.
– Не знаю, – призналась Каллиопа. – Во мне все время звучат какие-то чужие голоса, что писать мне ничего не надо, меня все равно никто не услышит. А после этой травли, этих наездов и попыток доказать, будто я для них – лишняя и ненужная, я сама не хочу писать… для этих людей. У меня вообще какой-то внутренний барьер возник!
– А почему вы тогда не пишете про громкие дела? – удивилась Урания. – Вот сколько нынче обысков, арестов… Будто, попытавшись изменить время для вас, эти люди изменили его и для себя.
– Из-за всех этих обысков громких разоблачений, когда о главном все равно не говорят, – ко мне пришло какое-то… разочарование, – поморщилась Каллиопа. – Мне кажется, что это вовсе не счастливый конец, а напротив, желание оттянуть концовку. Попытка скормить кого-то вместо себя. Ведь нравственного переосмысления не возникает! Никто не спешит признать собственные ошибки! Это обычное желание остановить время, сдавая пешку, как в шахматной игре. Сейчас многие хотят писать об этом, пока их по норкам не шуганули, вот и пускай пишут. А я о таких персонажах писать не буду.
В целом, Каллиопе очень понравилось предложение Евтерпы. Но ей казалось, что сестры не чувствуют, как прорывается и пытается наступить совершенно другое время. Но перед ним надо было пройти черную полосу испытаний, чтобы это новое время все-таки наступило. Казалось бы, в первую очередь, ей надо было свести счеты с теми, кто уничтожал ее в реальной жизни. Но почему-то она не хотела ни строчки посвящать тем, кто считал, будто до конца жизни, в которой они так удачно устроились, им предстоит лишь оценивать других, единолично решая, кто чего стоит в этой жизни. Она чувствовала, как стремительно иссякает время, когда они использовали доставшееся им значение в реальности для того, чтобы определять степень чужой «нормальности». Наступало другое время, когда их личности приобретали истинные размеры. И если бы она начала о них говорить, как о своих героях, то придала бы им тот вес, которого они были недостойны. А это могло бы отнять время у других, куда более достойных героев, о которых ей надо было успеть сказать.

* * *

…Сколько раз Мылин уже пожалел, что согласился на участие в плане Антона Борисовича под предлогом упрочения своих позиций в театре, в глубине души понимая, что без расстановки каких-то жестких акцентов хотя бы таким образом – и его личные планы вряд ли смогут воплотиться в жизнь счастливым концом. Когда-то, танцуя сказочных принцев в романтических балетах, он всей душою стремился к финальным аккордам перед бурей аплодисментов зрительного зала. Возможно, такой неправильный у него тогда сложился стереотип, что счастливый конец для него непременно должен означать и абсолютное счастье всех, кто поздравлял его за кулисами, кто кричал «Браво!» с самого верхнего яруса.
С каждым днем он чувствовал, как отлично задуманная тестем операция на глазах превращалась в аферу и, чем дальше, тем больше начинала походить на какой-то фарс. Иногда ему казалось, что иначе и не могло быть, поскольку сам план задумывался в одно время, а осуществлялся – совершенно в другом. Самой воспаленной от омолаживающих прижиганий кожей он ощущал, как меняется вокруг само время. У него даже стали возникать странные мысли, будто он пытается скрутить для себя время, остановить его ход, убрав морщинки под глазами и вернув прежний овал лица, а время уходит, навсегда забирая с собой и то, чем уже одарило его за долгие годы, бесследно стиравшиеся с его лица.
– Время поменялось! – вырвалось у него вслух, когда Антон Борисович сказал, что на какое-то время им с Дашей надо будет уехать за границу для лечения, чтобы на экспертизу полученных им увечий представить его медицинскую карту, а не его самого.