– А вы… кто? – запросто поинтересовалась Вероника, понимая, что раз это всего лишь сон, то и лишние церемонии ни к чему.
– Конь в пальто! – резко ответила дама, поводя белоснежными плечами под пышным боа. – Вторая горгона Эвриале приветствует тебя, третья муза Урания!
– Мне вообще никогда ничего подобного не снилось, – нисколько не обидевшись, блаженным тоном сказала Вероника. – А что должна делать муза Урания?
– Мне кажется, ты должна заниматься тем, чем уже занимаешься, – фыркнула дама. – Раньше муза Урания занималась астрономией, являясь олицетворением звездного неба, считаясь воплощением возвышенной, небесной любви. Владеет силой созерцания и размышления… Ну, хоть что-то из названного тебе близко?
– Я в детстве так любила астрономию! – призналась Вероника. – А любовь мне нынче светит только небесная. Да и осталось только созерцать…
– Ну, ты ведь уже много достигла этим… созерцанием, – напомнила ей Эвриале. – Ты уже спасла Каллиопу от уничтожения по спискам.
– «Мадам Огурцова» – Каллиопа? – уточнила Вероника.
– Конечно! Она тебе не сказала? А вообще хоть что-то сказала?
– Она сказала Анне, что мы – Урания и Эвтерпа, – вспомнила Вероника.
– Этого достаточно, – успокоилась Эвриале. – Вообще вам предстоит очень необычная и страшная зима. Все гарпии начнут уничтожать Каллиопу, а здесь, в театре младших муз ждет суровое испытание. И без вашей помощи им не выстоять. Знаешь, почему мы попали именно на «Снегурочку»?
– Потому что нас ждет зима? – рассеянно спросила Вероника.
– Зима ждет в России всех сразу после лета, – оборвала ее Эвриале. – Опера «Снегурочка», как и «Евгений Онегин» – в русском искусстве триумф взаимного творчества младших и старших муз, слияние литературы и музыки, классического искусства… Но «Снегурочка» – чудесная сказка, которую вы все должны повторить! А ты – муза, зовущая покинуть внешний хаос и суету бренного мира и погрузиться в созерцание величественного бега звезд, который является отражением человеческой судьбы. Ты – воплощенная сила познания, которая тянет к высокому и прекрасному…
– Я сейчас бухгалтер, наблюдающий, как российские деньги тянутся к прекрасным оффшорам, – с грустью констатировала Вероника.
– Тебя выбрала Каллиопа, а она не ошибается, – строго поправила ее Эвриале. – Даже это вам как-то должно пригодиться! Меня лишь удивляет, что четыре старших музы… женщины. Это, конечно, как-то станет понятнее со временем, но раньше все четыре музы были мужчинами. Представь себе, одной из них был и автор этой оперы.
Ты даже представить себе не можешь, как ему поначалу не понравилась эта сказка Островского. И вот однажды зимой, после многих неприятностей, он вдруг решил перечитать эту сказку, которую считал глупой и наивной. И он будто прозрел, ощутив ее удивительную поэтическую красоту… И больше для него не было лучшего сюжета и лучших поэтических образов. Что-то такое нужно сейчас и от вас! Вы должны растопить сердца! Посмотри, в зале люди, пережившие войну, а какие у них одухотворенные лица… Посмотри, они чувствуют всем сердцем смысл этой чудесной вещицы с переходом от снежного холода к неудержимой страсти! Именно здесь наиболее ярко воплощается мысль о великой преображающей силе искусства…
– Но это же всего лишь сон! – с отчаянием воскликнула Вероника, не понимая, почему ее собеседница так серьезно относится к происходящей вокруг фантастике.
– Ты мне не веришь? Не надо верить мне! Поверь в себя! На твоих глазах, одним словом Каллиопа обрушала самые тайные и тщательно подготовленные замыслы! Прибавь к музам свою силу, замкни эстетическую триаду… или как это у вас там называется? Вы должны составить круг и растопить сердца!
– Я… я не смогу! – в отчаянии замотала головой Вероника.
– Тогда она погибнет!
– Ну, хорошо!
– Знаешь, кого ты мне напоминаешь? – улыбнулась Эвриале. – Одного древнегреческого поэта по имени Архилох. Его отец происходил из аристократического рода, а мать была рабыней-фракиянкой. Как незаконнорожденный сын, социальной перспективы на родине не имел и избрал карьеру наемного воина. От этого у него остался какой-то комплекс… Но главное, он вываливал это все… из такого же чувства правдивости… или справедливости, не знаю! Вот как ты! Вечно грызешь себя за что-то и не веришь себе самой. Архилоху говорили, что он напрасно сообщает о себе все худое! Кому надо было знать, что его мама рабыня? Лучше бы папу одного назвал, верно? Но нет! Потерял на поле боя щит – опять сообщил в стихах всей Греции. Но стихи у него были на редкость великолепные.

Сердце, сердце! грозным строем встали беды пред тобой.
Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!
Пусть везде кругом засады – твердо стой, не трепещи.
Победишь – своей победы напоказ не выставляй,
Победят – не огорчайся, запершись в дому, не плачь.
В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.
Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.
                                                                                              Архилох

– Это сейчас даже в переводе трогает, а тогда… про сердечный ритм, сокрытый в жизни… не писал никто. Никто, кроме той, которую ты боишься признать Каллиопой, хотя уже точно знаешь, кто она.

…Не услышим в ответ мы ни звука,
Не узнаем исток и конец.
Здесь сокрыта немая наука
Отстучавших когда-то сердец.
Все равнины покроются солью
И исчезнет последний народ…
Сердца трепетом, нежною болью
Отмечаем мы времени ход.

Он обреченно вздохнул, опустив плечи. На его лице отразились смешанные чувства. Возможно, он поступил опрометчиво, попросив их оперную диву подписать обращение к президенту страны в поддержку своей кандидатуры на пост директора театра. Ему казалось, что она должна была лучше других осознавать, насколько гибельным и невыносимым становилось положение, когда театром руководили люди без специального образования, соответствующей культуры и творческого опыта. В письме, которое уже подписали ведущие деятели культуры, прямо говорилось о необходимости освободить от должности нынешнего директора.
Накануне они уже вполне душевно поговорили, полностью отдавая себе отчет, что если руководство театра не сменится, погибнет последний оплот классического искусства. Сколько лет они вместе смотрели на огромный котлован, развороченный на месте «реконструируемого» исторического здания театра, понимая, что вряд ли смогут вернуться в уничтоженные родные стены. Николай был один из немногих, кто резко критиковал «реконструкционные работы», затянувшиеся на шесть лет с увеличившейся в десятки раз стоимостью работ, открыто называя подобные «мероприятия» вандализмом. Для восстановления театра и прекращения этой бесконечной «реконструкционной деятельности», ставшей поистине «черной дырой» бюджета столицы он сделал куда больше их директора, являясь членом Совета по культуре и искусству при президенте.
Письмо в поддержку своей кандидатуры на пост директора он составил уже после развернувшейся травли, когда руководство театра отказалось продлевать его контракт на преподавание, стараясь попросту выжить из театра. В письме президенту он характеризовал себя как человека, неравнодушного к сохранению русского культурного наследия, который способен не только сохранить его, но и приумножить. Но разве это еще было кому-то неясно? По крайней мере, когда он подписывал это обращение, в том числе и у их оперной дивы – никаких вопросов по этому поводу не возникло.
Ожидал ли он удара именно от нее? Он понимал, что, в принципе, при их непрофессиональном руководстве в театре стало возможным все. Но вряд ли эта подпись могла чем-то серьезно угрожать певице, покорившей все оперные вершины мира от Марсельской оперы, Лиссео и Ла Скала до Гранд-опера, Ковент-Гарден и Метрополитен-опера. Как и он, она была удостоена всех высших званий России, но вдобавок имела звания и награды СССР, а также самые престижные премии других стран. Как и он, примадонна была совершенно неотделима от театра, где у нее была своя оперная школа.
Они знали, что контракт с прежним директором будет рассматриваться 9 ноября. Чуда не произошло, письмо деятелей культуры, среди которых была и подпись примадонны, даже не рассматривали, контракт с прежним директором продлили на безальтернативной основе. Министерство культуры было явно не готово резко менять администрацию театра, поскольку в этом случае неминуемо бы всплыли многие факты «реконструкционного» вандализма и негативные приметы театрального бытия, давно ставшие привычными при прежнем руководстве.
Про их письмо никто и не вспомнил. Лишь выплывший из небытия бывший министр культуры скорбно поведал в своем блоге общественности о его содержании, заметив, что подписавшиеся в поддержку премьера балета театральные деятели не могут адекватно оценить масштабы проделанной работы по реконструкции театра и должны сознавать, что «какой-то балерун» вряд ли подходит на роль директора театра. Он высказал предположение, что некогда знаменитые мэтры, которых «давно вспомнить нечем», подписали это письмо не только, чтобы «напомнить о себе», но и «поддавшись общему психозу, подрывающему устои нашего общества». Сам пост бывшего министра начинался с фразы, разъясняющей основные общественные пороки современности: «Иногда кажется, что эта эпистолярная зараза пропитала все вокруг…»
Но, как говорится, «бывший министр – что отмененные деньги», на его собственную «эпистолярную заразу» особого внимания никто не обратил. И после продления контракта с прежним директором, все потихоньку возвращалось на круги своя. Балетным и оперным артистам было не привыкать к перегрузкам, сама их профессия предполагала «полную выкладку» в каждом спектакле на главной сцене страны. Сопутствующие «мелочи жизни» в виде непременных отчислений в какие-то непонятные «фонды» процентов с гонорара, несправедливое распределение ролей и оплаты за спектакли, практически нескрываемый дележ финансов из Попечительского фонда, президентских грантов и средств, выделенных на новые постановки, воспринимались в качестве своеобразной «оплаты» за каждый выход на эту великую сцену. В такой «текучке» все благополучно забыли про выборы директора, про его письмо, больше не ожидая никаких перемен в своей жизни, понимая, что в стране, переживающей очередной виток «демократических преобразований», никому нет дела до их «отдельных недостатков».
Однако, спустя почти две недели, его знакомая журналистка опубликовала в своем блоге это письмо со всеми подписями, как бы поддерживая этим странным шагом его кандидатуру на пост директора. Причем, когда он ее просил опубликовать письмо за две недели до окончания срока контракта, она ему отказала. Но как только все успокоилось, 21 ноября она вдруг решила оказать ему такую «медвежью услугу». И после этого началось, будто кто-то незаметно подал команду «Ату! Трави его!»
Весь день у него почти до вечера надрывался мобильный, поскольку все средства массовой информации перемывали ему косточки, желая «узнать его реакцию», публикуя извинения примадонны директору театра за свою подпись в этом злосчастном письме президенту.
На страницах разных изданий она объясняла, будто подписала его письмо «обманувшись», считая, что контракт у директора не будет продлен. Больше всего его поразили ее слова, будто она подписала письмо, боясь того, что «в театр могут прислать человека, не компетентного в музыке», и заверяла директора, что «…ни в коем случае, никто из подписавшихся не думал, не хотел и не предполагал нанести Вам психологический удар и причинить боль. В театре все с большим пиететом относятся к Вам! Вы пользуетесь непререкаемым авторитетом в коллективе! Можно сказать, многие (и я в том числе) испытывают перед Вами благоговейный трепет».
Только вдоволь начитавшись сообщений о «благоговейном трепете», он вспомнил о недавнем «эпистолярном психозе», связанном с именем примадонны и ее вечной соперницы по оперной сцене, уехавшей из страны за рубеж еще в советское время. В своей автобиографической книге «Наина» она приводила другую историю с письмом, которое их примадонна подписала вместе с другими деятелями культуры в ЦК КПСС… против нее и ее мужа, всемирно известного виолончелиста.

«…А в это время группа певцов, придя на вечернюю запись своей «Тоски», узнали, что утром началась запись той же оперы с другим составом. Казалось бы, ну и делай свое дело, пой как можно лучше, их же не лишили их работы. Но куда деваться от зависти? Нужно было любыми средствами избавиться от опасных конкурентов. Ухватившись, как за якорь спасения, за высланного уже из страны опального писателя, они пошли в ЦК партии. В их благородной миссии, почуяв хорошую поживу, присоединилась к ним и моя бывшая ученица, нынешняя оперная дива. Увидев у себя в приемной рано утром караулящих его приход «трех мушкетеров» и двух «леди», инструктор ЦК по культуре был несказанно удивлен.
– Чем я обязан столь раннему визиту артистов театра?
Первым выступил тенор, хватив сразу с высокой фальшивой ноты.
– Мы пришли к вам по чрезвычайно важному делу, и не как артисты, а как коммунисты. Мы просим отстранить мужа известной вам певицы от оркестра театра.
–А разве он плохой дирижер? Вы имеете что-нибудь против него как музыканта?
И он в отдельности каждому задал этот вопрос, на что каждый ответил, что музыкант он великий и дирижер то же самое.
– Так чем же он вас не устраивает?
Тенор, баритон, бас, сопрано и меццо-сопрано, не считаясь со слаженностью ансамбля, заголосили, каждый желая выделиться, кто как может.
– Он поддержал писателя-диссидента своим письмом и тем самым выступил против линии нашей партии… И теперь, когда по иностранному радио передают произведения диссидентов, мы от имени коллектива и коммунистов театра требуем не допускать его к оркестру театра. (Ай, как не повезло им, что был уже не 37-й год!) Тут уж даже видавший виды секретарь ЦК по идеологии разинул рот от столь блестящего и хитрого хода и долго пребывал в таком состоянии. Когда же опомнился, то понял, что оставить сей великолепный донос без внимания нельзя: бравая пятерка, имея в руках «козырный туз» – не допустить к оркестру театра врага народа, – побежит в другой кабинет по соседству, уже с доносом на него, что у него отсутствует чувство бдительности… Всю эту историю рассказал нам на другой день, зайдя к нам вечером, министр внутренних дел, закончив ее вопросом: «А что же ваша протеже? Ей-то что было нужно?»

В ожидании премьера Николеньки, за которым ею была послана расторопная служительница зрительного зала Глашенька, она решила просмотреть замечания членов жюри к третьему туру конкурса вокалистов. Странно, что претензии по отсутствию в конкурсе меццо-сопрано среди лауреатов предъявляли лично ей, будто музыканты и критики сами не знали, что хорошие теноры и хорошие меццо всегда были в дефиците. «Ах, неужели этот тип голоса вымирает?» – вновь и вновь задавался ею болезненный вопрос. Будто она была повинна в том, что на каждом конкурсе все реже можно было встретить профессионально выровненный голос.
Который год жюри принимало решение – не присуждать гран-при. Финалы конкурса выглядели бледно, к «праздникам вокала» могли быть отнесены с большой натяжкой и лишь при наличии изрядной доли оптимизма. В последние годы она неизменно испытывала хандру перед третьим туром, вдоволь наслушавшись «баранчиков» в голосах и снятое с дыхания, «широкое» звукоизвлечение в верхнем регистре. Несмотря на то, что ей было достаточно нескольких тактов, чтобы всё понять, она никогда не останавливала певцов, хотя оперные звёзды, сидевшие в жюри конкурса, возмущались. В отличие от других конкурсов, она не позволяла останавливать музыкантов «на полуслове», понимая, как много для них значит сам факт исполнения в прекрасном зале, где их родные и друзья снимали выступление на видеокамеру. Не хотелось обижать и публику, для которой вход на первые туры был бесплатным.
Кроме проблем с дыханием и интонацией, большинство конкурсантов не владело кантиленой и понятия не имело о работе над дикцией. Приходилось констатировать, что большинство будущих певцов и певиц, что называется, «варилось в собственном соку», профессионализм их педагогов значительно упал, поэтому конкурс она старалась превратить и в своеобразную школу вокального мастерства.
Она постоянно вспоминала, как сама разучивала арии еще в консерватории, где ее профессор бережно и постепенно раскрывала возможности ее голоса. Она не давала ей перегружать себя, постоянно выгоняя свою ученицу с уроков, приговаривая: «Запомни раз и навсегда – голос не восстанавливается, иди и отдохни!» А те, кому не повезло с педагогом, в переходном возрасте напрягали свои связки, теряя голос безвозвратно.
И по каждому вокалисту конкурса она видела, что нынешние педагоги не отличались ни тактом, ни аккуратностью, ни чуткостью к чужому таланту. Иногда ей даже казалось, что мастер-классы надо устраивать не для вокалистов, а для их педагогов. Их учителя будто не понимали, на чём всегда держалось вокальное искусство. Стоило бы объяснить этим людям, попросту «загонявшим» раньше времени своих учеников, что вокал – это же не спорт, а вокалисты – не скаковые лошадки. Даже в спорте рекорды за день никто не ставил. Многие преподаватели, получая в руки ученика с уникальными природными данными, делали преподавательскую карьеру, забывая, что должны дать молодому человеку профессию. Чаще всего она сталкивалась с самой обыденной и печальной историей, когда в 20–25 лет парень или девушка пели ангельскими голосами, блистали на видеосъемках восторженных родственников и друзей, а к тридцати годам, когда в них только начинала просыпаться художественная зрелость, –получали руины от тембра и «качку-болтанку» в голосе.
Большинство конкурсантов обладало весьма неприятным тембром и небольшим объёмом голоса, многие «блистали» абсолютно школярскими повадками на сцене и пением верхних нот «на цыпочках». Редко удавалось обнаружить пусть не отличавшийся особой красотой, но хороший, профессионально выровненный голос полного диапазона.
Который год она собиралась проехать по всей России, по провинциальным оперным театрам, лично прослушать и вытащить всех хороших певиц на конкурс, чтобы раз и навсегда прекратить разговоры, будто кого-то «не пускает» в искусство.
В третьем туре вместо арий предполагалось исполнение дуэтов. Эту идею она «подсмотрела» на одном из конкурсов в Японии. Хотя в арии человек полностью раскрывается как певец и музыкант, но ничего так хорошо не проверяет молодёжь на профессионализм, как дуэт. Однако возникла ожидаемая накладка: и в столичных театрах оказалось непросто найти солистов на целую пригоршню дуэтов. Поэтому такое нововведение подверглось критике, что третий тур стал своеобразным «бенефисом» не самых лучших оперных артистов с качеством пения зачастую ниже конкурсантов.
Николай все не шел, дива уже начинала волноваться, хоть и была абсолютно уверена, что Глашенька вместе со своей подругой по сцене и жизни Марией Геннадьевной сделают все, чтобы доставить его в ее кабинет. Понимая, как тяжело ему пришлось после публикации ее извинений, дива тяжело вздохнула. Если сам Николай решил взвалить на себя такой воз, как театр, должен был понимать, что столкнется с подобными страстями? Разве он плохо знал «родные пенаты» или мало сталкивался с предательством и подобным «злодейством» на сцене? Неужели он сам не осознавал, что, лишь сделав шаг к этой сцене, должен был навсегда распроститься с жалкими притязаниями на «обычную жизнь»?
Как вообще человек понимает, что обычная жизнь не для него? Настолько не для него, что сам он постепенно превращается в какой-то тонко чувствующий инструмент, исторгающий чужие мысли и чувства, переплавленные в звуки…
Конечно, нужна особая твердость, чтобы жестко следовать своей мечте, не боясь осознавать, что иногда и в ее направлении делаешь неверные шаги и ошибки. Она вспомнила, как сама после окончания поступила в провинциальное музыкальное училище и даже занималась в нем год вместе с деревенскими ребятами, особо не учившимися музыке в школе. Она чувствовала, как ее затягивает рутина и зубрежка, все больше отдаляя не только от исполнения мечты, но и от самой музыки. А потом был тяжелый, очень неприятный для нее разговор с отцом, инженером по профессии, конструктором на машиностроительном заводе. Подводя черту ее попыткам добиться от него поддержки и понимания, он сказал: «Если быть певицей, то только настоящей, большой… А из тебя ничего не получится. Становись-ка ты лучше инженером!»
Так по настоянию отца, ей пришлось промучиться еще один год. Она ушла из музыкального училища и поступила в радиотехнический институт. Проучившись там всего год, бросила занятия и вместо производственной практики поехала в Ленинград поступать в консерваторию. После этого отец написал ей, что больше никогда в жизни не станет с ней разговаривать.
Успешно пройдя прослушивание, она проучилась год на подготовительном отделении консерватории. Из сотни молодых талантов со всей страны, проходивших выпускное испытание, на вокальное отделение приняли только троих, среди которых была и она. Лишь когда она отучилась в консерватории три курса, получила две золотые медали на конкурсах вокалистов и студенткой была приглашена работать в театр, мама написала, что отец перестал скептически высказываться относительно ее желания стать певицей и даже проявил готовность приехать на ее спектакль.
И её саму восхищала эта удивительная возможность вдохновлять других на творчество и любовь. Она никогда не отделяла себя от искусства, а свое пение от любви. Но искусство было для нее всегда намного больше, чем обычная человеческая жизнь, хотя она терпеть не могла этого определения «обычная человеческая жизнь», слишком хорошо зная, что любое творчество делает жизнь необычной.
Главным в искусстве она считала понятие «души», твердо веря, что душа любого, самого далекого от искусства человека, может погибнуть, если вовремя не наполнится высшей гармонией классического искусства. Аристотель считал, что душа, обладающая целостностью, есть не что иное, как неотделимый от тела его организующий принцип, источник и способ регуляции организма, его объективно наблюдаемого поведения. Все, что есть человек в жизни, она считала проявлением души, которую древние греки называли «энтелехией тела». Душа, с их точки зрения, была неотделима от тела, но при этом не проявлялась внешне, была имматериальна, нетелесна, тем, благодаря чему человек жил, ощущал и размышлял. Но, читая изречение Аристотеля «Душа есть причина как то, откуда движение, как цель и как сущность одушевленных тел», она иногда видела страшных черных птиц с женскими головами, круживших над городом. И нисколько не сомневалась, что те хищно высматривают эту «имматериальную энтилехию», умея легко отделить ее тела.
Все чаще встречая людей, уже с начисто снятой «энтелехией», она поражалась тому, как мало им надо от жизни. Само это слово являлось достаточно сложным сакральным понятием, составленным из существительного «осуществленность», прилагательного «законченный» и глагола «имею». Бездушные создания, никогда более не знавшие насыщения, будто самим себе пытались доказать собственную «осуществленность» – обладанием того, что принадлежать им никак не могло. Они чувствовали себя живыми, если имели дорогие часы, украшения, недвижимость, роскошные туалеты… Но вряд ли при этом осознавали, что «иметь» нематериальная энтелехия могла лишь творческую силу, приближаясь в этом обладании к замыслу творения.
И в философии Аристотеля энтелехия являлась внутренней силой, потенциально заключающей в себе цель и окончательный результат. А душа, как «первая энтелехия организма», в силу которой тело, располагающее лишь «способностью» жить, действительно живёт, пока оно соединено с душою. Таким образом, душа являлась тайным смыслом и формой жизни, а вовсе не материей или «субстратом».
Не отрицая того, что все проявления души являлись единственно достойной человека «формой жизни», примадонна могла бы поспорить с Аристотелем насчет «субстрата», точно зная, что «душа есть нечто до ужаса реальное», как выразился ее любимый писатель Оскар Уайльд в романе «Портрет Дориана Грея».

– Я сегодня полностью исчерпал «неведение» на свой счет, – ответил премьер, подходя к ноутбуку дивы и набирая какую-то ключевую фразу в поисковике. – Сегодня весь Интернет цитирует какую-то колумнистку, разъяснившую всем, почему меня нельзя назначать директором театра. Вот, послушайте!

«Делать этого ни в коем случае нельзя, несмотря на мою личную симпатию к Николаю. Николай – свой. Поэтому за него просят и другие деятели, и наша примадонна. Он — тусовщик. Но у него нестабильная психика, на репетициях он дергает молодых танцоров, впадает в истерики. Нынешний директор – идеальный директор Театра, лучший из всего, что только возможно в России. Дай Бог ему продержаться подольше!»

– Ну, понимаю, тебе обидно и больно, – прокомментировала дива. – Эта девушка здесь появлялась на «Травиате» в безвкусной шляпке, ее директор к себе в кабинет приглашал, она потом писала о нем, какой он «дуся». Ты хотел бы, чтобы она о тебе написала, что ты «дуся»? У нее нет образования, пишет неграмотно, ничего не значит. Но, заметь, у директора психика стабильная, а она понимает, что он здесь не работает, а «держится». Напоминает стиль Шарикова из «Собачьего сердца» Булгакова: «Психика у меня добрая!» Бросил бы ты это читать, Коля! И, пока не забыла, мне кажется, что на эту фразу ты прочтешь ответ Каллиопы, а принесет тебе его – Эрато. Я чувствую, что скоро произойдут страшные вещи, и ты окажешься в опасности! Тебе нужна поддержка старших муз! За этим тебя и позвала.
– У меня сегодня был страшный день, – пробормотал Николай. – Что еще за жребий может выпасть после обычного письма в поддержку кандидатуры? Распнут на Красной площади? Вы понимаете, насколько это было больно?
– Коля, я не стану с тобой хитрить и изворачиваться, – ответила примадонна. – В моем возрасте гораздо сложнее признаться, что это я попросила опубликовать это письмо нашу общую знакомую. А почему… скажу тебе прямо. Эта увядающая гламурная красотка – тоже муза, связывающая таким… «общечеловеческим» высших и младших муз. Кстати, мне всегда казалось, что прежде нас намеренно разделяли. Да и нынче, когда всем нет разницы, как мы живем, когда с нас собирает деньги человек с гарпией на плечах, – эта женщина больше разъединяет нас, чем соединяет. Но она и ее болтливость, желание лично попиариться на нашей беде… наша единственная надежда. Возможно, все это происходит с какой-то высшей целью, которую мы должны принять и осознать.
– Я при определенных допущениях своей неустойчивой психики могу допустить, что вы или я – действительно имеем какое-то отношение к музам, – с улыбкой сказал Николай. – Но допустить, будто наша знакомая на красном «Ауди» – тоже муза… увольте!
– Нам нужно объединиться! – перебила его дива. – Все говорит о том, что нам надо призвать старших муз!
– Вы так говорите, будто…
– Будто я Полигимния, а ты – Мельпомена? Так и есть, мой дорогой! Так и есть!
– Ну, это же… чушь собачья, простите! – почти в отчаянии сказал премьер. – Хотя удобно, проверить наверняка никак нельзя!
– Все специально устроено так, чтобы мы соответствовали этой стезе – по свободному выбору, ничего не зная наверняка, – рассмеялась дива. – Но как верить в свою необычность и избранность – сколь угодно, да? А хотела спросить тебя, Коля… Ты в бога веруешь?
– Да, меня даже в крестные отцы приглашали, – недоуменно ответил он.
– А ты Бога видел когда-нибудь?
– Нет! Но я…
– Но ты все равно веришь, даже твердо не зная, придет ли к тебе смерть окончательно или ты предстанешь перед Его Ликом – все равно веришь в Него и делаешь свой выбор, верно? – ответила дива. – А если бы ты все знал точно, то в чем бы был твой выбор? Ну. Наверно, это тоже был бы выбор, но уже под страхом наказания, отнюдь не свободный.
– И все же должен быть какой-то знак, подтверждение, – нерешительно сказал Николай, почти уступая ее логике.
– Когда нас вывезли с бабушкой из Ленинграда, я все время спала. Мне было очень больно просыпаться, – тихонько продолжила рассказ дива. – Однажды, вместо обычного сна с ночной бомбежкой мне приснилось странное место у моря. Там стояли столики со свечками в бумажных пакетах, защищавших их от теплого бриза. Передо мной была маленькая тарелка настоящей манной каши, немного. А рядом сидела темноволосая яркая женщина. Она сказала, что много каши есть сразу нельзя. У нее были странные часы. Мне казалось, что они живые.
– С… с львиными ножками? – взволнованно спросил Николай.
– А откуда ты?.. Ну, конечно! Ты же их тоже видел, а только делаешь вид, – догадалась дива. – Нехорошо, Коленька, старших обманывать!
– Мне всегда казалось, что это был сон.
– Это так всем кажется, для полной свободы выбора, – ответила дива. – Так вот эта женщина вынула из часов пакет манки. А мама рассказывала, что бабушка очень переживала за меня. И на счастье обнаружила пакет с манкой у меня в подушке! Она решила, что этот пакет случайно там оказался. Даже вспомнила, что покупала его в бакалее накануне войны, а потом никак найти не могла. Мы варили манку на воде, понемногу начали есть.
– А мне эта женщина ничего с собой не дала, – опять обиделся Николай.
– А меня эти «живые» сны просто спасли, к лету я в них уже могла съесть небольшой обед. Снились не часто, но я стала выкарабкиваться. Самое страшное в дистрофии, когда уже вообще есть не хочется, знаешь, что каждая крупинка причинит только боль. Я была близка к такому состоянию, когда трясешься от сухой рвоты.
– А мне она только один раз приснилась! – с нескрываемым разочарованием произнес танцовщик.
– Нет, я почти все войну с разной периодичностью видела эту даму, ее звали…
– Эвриале!
– Совершенно верно, – подтвердила дива. – Потом она передо мной зажгла мой флакон музы Полигимнии, у меня была счастливейшая творческая жизнь.
– А мне она снилась только один раз! – повторил Николай с ожесточением.
– Ну, что ты злишься? – примиряюще спросила дива. – Сравни свое детство и мое! У тебя мама билась за твое будущее, как орлица! А мне надо было еще сопротивление папы преодолеть. А он, хоть и был инженером, сам недурно играл на скрипке. Мне надо было вопреки его мнению стать певицей, а это было намного сложнее. Да и мы почти не разговаривали в тех снах. Ложка каши, глоток мира без зениток и тревоги – вот и все наше общение. Потом я знавала многих Мельпомен, Терпсихор и Талий. Когда я подросла, Эвриале сказала, что спустя годы наступят и другие времена, когда люди забудут войну и не узнают ее в другом обличье. А мне очень поможет то, что до войны я так часто сидела в камее покойной тети Люды. Но у меня была слишком счастливая творческая жизнь, чтобы я вспоминала ее слова… до недавнего времени. Мне уже начало казаться, что такие времена никогда не наступят, что я никогда уже не увижу гарпий, кружащих над городом. Как я ошибалась! Мне никогда не приходило в голову, что люди смогут и без всякой бомбежки – подсадить себе гарпию на плечи, чтобы собирать дань с артистов за выход на сцену.
– А гарпии… они откуда-то появляются? Ведь не все же время они живут среди нас?
– О, ты ошибаешься! – с горечью ответила дива. – Эта гарпия, которую я увидела на плечах Антона Борисовича, сидела раньше на плечах… неважно кого. Пусть это остается на их совести. Они никуда не уходили, как я поняла, просто раньше я их не замечала. Или старалась не замечать? Но они держались в тени и не проявлялись до тех пор, пока люди не решили, будто имеют право поступать с другими так… как… чтобы… из страха, чтобы так не поступили с ними! А потом им это понравилось.
– Они здесь были и раньше? Но Вы же сказали, что они уходили из театра.
– На некоторое время, несомненно, – подтвердила дива. – Но все время возвращались! Здесь ведь очень удобное место для кормления. Поднимаешься до таких творческих высот, что в последующих дрязгах, когда не думаешь о душе, намного легче навсегда утратить с ней связь. Думаешь, просто так гнали из театра нашего прославленного хореографа? Или тебе напомнить, как он сам поступал с… другими? Все лишь говорят, что искусство – жестокая вещь! Те, кто такое говорит, лишь оправдывают собственную жестокость и предательство собственной сути.
Да, нынче с виду не война. А потому, когда ты попадешь в беду, а случится это очень скоро, тебя никто не станет спасать по Дороге жизни. Помнишь скандал с прежним руководителем труппы, который мог стать худруком балета?

Забыв о прежних сложностях, связанных с приобретение профессии инженера-физика, он осваивал генеральные планы столицы, тщательно отмечая наиболее «интересную недвижимость», земельные участки, изучая сети и коммуникации.
Он засиживался на работе допоздна, поражая своих несколько разболтавшихся в годы перестройки сотрудников, упорно работая с полной отдачей даже тогда, когда зарплату в центре начали выплачивать со значительными перебоями. И, видя, как жизненный уклад рушится вместе со страной, которую он в детстве считал неколебимой и вечной, он еще и еще раз испытывал тихое чувство благодарности судьбе за тот поход к человеку небольшого роста, ставшего, по слухам, начальником первого отдела.
В один отличный осенний вечер он вышел с работы пораньше, написав заявление на расчет, не намереваясь возвращаться в гибнущее учреждение с перепуганными сотрудниками, ждавшими массового сокращения. В портфеле он выносил последние генеральные планы, которые могли пригодиться ему в будущем. Вокруг свистел пронизывающий ветер, прохожие прикрывали от него серые растерянные лица, а Антону Борисовичу казалось, что лишь сейчас у него начинается настоящая жизнь.
Зайдя в тихий сквер с разрушенными скамейками, он встретился с хмурым Львом Ивановичем и передал ему кейс с чертежами, искренне рассчитывая, что больше никогда не увидит этого человека, лица которого он никак не мог запомнить.
Лев Иванович держал в руке странную камею на выцветшей ленточке, которая когда-то, очевидно, была голубого цвета. Взяв последнюю порцию чертежей, он сказал странную фразу, которую Антон Борисович постарался выбросить из головы, как и его самого: «Над твоей головой, Антон, кружит Аэлоппа – «вихрь», гарпия-убийца, гарпия-паразит. Куда бы ты ни отправился, она придет следом и сядет на плечи. И рано или поздно ты почувствуешь ее нечеловеческую тяжесть… А это значит, мы еще встретимся, хотя я хотел бы проститься с тобой навсегда!»

* * *

На следующий день она действительно у него началась, причем, в совершенно неожиданных, на первый взгляд, ипостасях. С разрушением СССР рухнуло и множество мощных государственных предприятий всесоюзного масштаба, в том числе то самое учреждение, в котором работал отец его однокурсника, щеголявшего в замшевой куртке, – Всесоюзное Международное Транспортно-Экспедиторское Объединение «Союзвнештранс». Вместо него возникло несколько контор с определенными, вполне прозрачными «интересами» в виде международных транспортно-экспедиторских и логистических систем, интегрировавших весь спектр международных транспортных перевозок, главным аспектом которых являлось, конечно, таможенное оформление. Одну из таких контор с гордым названием «Внешэкспотранс» и возглавил Антон Борисович, предварительно обговорив все необходимые «контакты».
Одновременно он стал генеральным директором Фонда помощи органам правопорядка «Взаимодействие», открыв абсолютно новую страницу бытия силовых ведомств страны, которые в ходе «демократических преобразований» финансировались государством все хуже, что вызывало огромный отток советских кадров в частные охранные агентства. В условиях достаточно расплывчатого истолкования уголовного законодательства и становления «класса эффективных собственников», многие из которых имели за плечами не одну судимость, консультации с юристами, финансируемыми фондом, помогли избежать многих сложностей на пути становления отечественного сектора предпринимательства.
Меценатов фонд Анатолия Борисовича подбирал в ходе многоступенчатой проверки надежности, никак не рекламируя оказываемые услуги. За счет средств фонда многие отделения милиции были отремонтированы, снабжены сигнализацией и компьютерами. На любой вопрос об источнике финансирования ревизоры получали исчерпывающий ответ: «Спонсоры!», не догадываясь, что в число «спонсоров» можно было попасть лишь через стайлинг-клуб, чуть позднее открытый Анатолием Борисовичем ради удовлетворения стремления человека к собственной неповторимости.
В клубе путем изменения внешнего облика, особых приемов его индивидуализации, – создавались абсолютно уникальные модели на основе серийных автомобилей. Многоликий и индивидуальный стайлинг позволял преодолеть многие неудобства конвейерного производства, например, в случае «доводки» автомашин, числившихся в угоне за рубежом, доставленным по «каналам» Внешэкспотранса. Стайлинг всегда оставлял место для самовыражения и творчества владельца, открывая широкие возможности реализовать его при полной поддержке правоохранительных структур на самом высоком уровне. Наверно, было бы излишне уточнять, что в стайлинг-клубе устанавливались не только мощные динамики, встроенные бары и телевизоры, но и аппаратура для прослушки и видеозаписи. И чаще всего спец. аппаратура устанавливалась без ведома реализовавших свой творческий потенциал владельцев автомобилей.
Неудивительно, что спустя непродолжительное время, отлично зарекомендовав себя на новом для него предпринимательском поприще, Антон Борисович возглавил корпорацию «Евроконтракт», основной сферой деятельности которой стали крупные оптовые поставки для МВД и других силовых министерств. Все в его отлично отлаженном хозяйстве выполняло свою функцию на хорошем уровне и в строго оговоренные сроки. У него было заведомо бессмысленно искать какие-то «взятки» или «откаты», так как к поставкам такого уровня он шел поэтапно и методично, учитывая любую мелочь на будущее.
Все понимали, что даже в отлично налаженном разветвленном механизме возглавляемых им предприятий заменить Антона Борисовича некем, ведь, как известно, не место красит человека, а человек место.
Это не значит, что его успехам не пытались подражать. После него аналогичный фонд завели даже в Министерстве юстиции, курировавшем суды всех инстанций, – но лишь спустя два года после создания «Фонда помощи органам правопорядка». Да и многих тонкостей работы такого фонда в Минюсте так и не учли, не имея в своем распоряжении сотрудников с таким мощным аналитическим аппаратом, которым на всех должностях успел проявить себя Антон Борисович.
Само название возглавляемого Антоном Борисовичем фонда снимало массу вопросов к финансовой стороне его деятельности. Как только звучало название фонда помощи правоохранительным органам, руки многих наиболее совестливых граждан сами собой тянулись в карман, чтобы хоть чем-то помочь родной милиции.
Фонд Минюста носил какое-то неопределенное и даже двусмысленное название – «Фонд общественной защиты прав граждан». С момента своего создания фонд при Минюсте сразу стал притчей во языцех, сомнительными способами «нарабатывая» надежную клиентуру. Под различными благовидными предлогами, например для оказания помощи заключенным в СИЗО, фонд искал спонсоров, составив серьезную конкуренцию фонду, которым руководил Антон Борисович.
Сам слух, что за хороший взнос в фонд Минюста можно было решить проблемы с правосудием, способствовал росту числа «перебежчиков», среди которых оказали нефтяные кампании и производители сахарного песка. Вся эта шумиха привлекала слишком много внимания к работе фонда. В результате многие пролоббированные фондом судебные решения сразу же бросали тень и на работу судов в целом, так как в условиях «нашего трудного времени», как говорили о 90-х годах в СМИ, было достаточно несложно отследить резкий подъем благосостояния сотрудничавших с фондом судей, внезапное обретение ими земельных участков и квартир.
Излишняя публичность работы фонда Минюста и несколько сорванных договоренностей вынуждали благотворителей фонда Минюста искать и другие способы гарантии собственных интересов.
Одним из самых крупных благотворителей фонда был банкир, ставший героем криминальной драмы, вытекавшей из удивительной беспечности, с которой в 90-е годы было принято решать любые вопросы: от семейных – до производственных. Почему-то все деловые люди, являвшиеся желанными попечителями любого «правоохранительного» фонда, в это смутное время в любых жизненных обстоятельствах не видели для себя никаких других выходов, кроме насущной необходимости пристрелить своего ближнего. И самому Антону Борисовичу иногда приходилось в сердцах интересоваться, зачем же очередной солидный клиент пристрелил друга детства, да еще и у себя в машине, которую сейчас никаким стайлингом не замажешь? А человек совершенно искренне удивлялся его наивному вопросу: «Да у меня другого выхода не было!»
Вот примерно такой меценат появился и у «Фонда общественной защиты прав граждан». Вначале у этого банкира некие неизвестные лица застрелили друга, тоже банкира. А распорядителем имущества стал друг убитого, тут же перечислив крупную сумму в счет фонда Минюста. Многим тогда показалось странным даже не само прекраснодушное меценатство за счет недавно убитого друга, а то, что незадолго до убийства банкиры крупно поссорились. И вроде как убитый будто бы пригрозил подать в суд на своего будущего распорядителя имуществом, обвинив его в воровстве.
Некрасивая история, конечно, но с кем не бывает? Как говорится, все помрем, так стоит ли живым долго обижаться на то, в чем их обвиняли уже покойные? Но буквально через пару месяцев после того, как все распоряжения по имуществу были отданы, этот щедрый даритель поссорился с другим своим другом. И этот друг сразу пропал… с концами. Его имущество тоже поступило в распоряжение мецената с перечислением средств на всякие благородные цели защиты прав граждан в размере 200 тысяч долларов, после чего банкир тут же получил удостоверение советника министра юстиции.
Но тут выяснилась одна неприятная деталь, второй покойный, в отличие от первого, успел подать заявление на их общего друга об «исчезновении» 200 миллионов долларов. Клиенты принадлежавшего ему банка обратились в милицию с заявлением, что их вклады похищены, банк прекратил существование, а председатель правления скрылся. Банкир-меценат стал фигурантом уголовного дела, выделенного в отдельное производство из дела исчезнувшего заявителя. В ходе обысков выяснилось, что как самую большую ценность банкир держал на даче в сейфе видеокассету, на которой был запечатлен в бане министр юстиции, люди из его окружения и три девицы по вызову. Все бы ничего, но сама баня принадлежала известным в Подмосковье бандитам и была расположена в их клубе в центре столицы.
Банкир был опытным шантажистом, поэтому часто пользовался этой «точкой», где многие помещения, прежде всего сауна, были оборудованы скрытыми видеокамерами. И по иронии судьбы не знал этого один министр юстиции. Он понимал, что в случае неприятностей ему очень поможет «банное» видео с шалостями.
После того, как фотографии банных развлечений просочились в газеты, министра юстиции сняли, а «Фонд общественной защиты прав граждан» прекратил свое существование. И чтобы больше никому из юстиции не пришло в голову организовывать конкурирующие предприятия, по деятельности фонда провели самое тщательное расследование, за что бывший министр юстиции был осужден, получив пять лет лишения свободы условно. Как установил суд, средства фонда расхищались традиционным для середины 90-х годов способом, только 11 % от полученных сумм было потрачено по назначению. Деньги уходили в фиктивные фирмы под договора об информационном, консалтинговом и справочном обслуживании и обналичивались.

Он отметил про себя, что некоторое время, пока Генерального прокурора окончательно не сместили с занимаемой должности, этот человек находился под подпиской о невыезде в рамках уголовного дела о шантаже. Поэтому нисколько не удивился, узнав, что как только карьера прокурора была окончательно уничтожена, а сама его фамилия немедленно вызывала юмористическую реакцию одной фразой «лицо, похожее на…» – этот фигурант несостоявшегося дела о шантаже был тут же назначен на пост руководителя государственным телевещанием, а впоследствии — министром культуры.

* * *

Антон Борисович и сам был не прочь посмеяться над «банными скандалами» и «лицами похожими на…», однако скоро почувствовал, что после такого эпатажного завершения коррупционных скандалов что-то начало стремительно меняться в окружавшей его деловой атмосфере. Вначале резко сократились благотворительные взносы в его фонд, поскольку все заинтересованные лица теперь предпочитали действовать напрямую, без его посредничества. После закончившихся ничем уголовных дел в высших эшелонах власти, дать взятку или принять ее – стало простым и обыденным делом. Затем перестал быть рентабельным стайлинг-клуб, поскольку появились фирменные автосалоны, а показателем «индивидуальности и самовыражения» стали дорогие автомобили индивидуальной сборки или дополнительной комплектации.
Слабая надежда оставалась лишь на «Внешэкспотранс», но после скандала с Генеральным прокурором эту «лавочку МВД», как всуе называли его международную транспортно-экспедиторскую и логистическую фирму все клиенты, начали теснить аналогичные фирмы с представителями отставников спецслужб, ОАО РЖД и самой таможни. Министерство внутренних дел все меньше котировалось в этих раскладах, а в фирмы Антона Борисовича представители «крышующего» министерства вдруг стали сажать «крысят», как женщины из бухгалтерии называли молодых людей, родители которых не смогли устроить их в банки, государственные корпорации или само министерство. Именно они, а вовсе не Антон Борисович, через короткий промежуток времени стали отслеживать все финансовые потоки, изымая из дела крупные суммы на пополнение зарубежных счетов в оффшорных зонах.
И в этих условиях ему иногда казалось, что не Генеральный прокурор, а он сам и его жизнь безвозвратно погибли в недрах скандального разбирательства, из которого победителями вышли новые люди – без внутренних пут природной осторожности, когда-то по рукам и ногам связывавших самого Антона Борисовича.
Какое-то спокойствие он испытывал, постоянно читая две книги по шахматам – «Размен в эндшпиле» и «Нетождественный размен», мысленно повторяя наиболее интересные партии. Это стало какой-то навязчивой потребностью – ощущать себя в знакомых упорядоченных условиях, не ожидая от жизни никакого подвоха и игры без правил.
Решив однажды пополнить свою изрядно потрепанную шахматную библиотеку, он увидел, что рядом со стендами, заполненными новыми интересными книгами по защите и окончаниям, – стоят репринтные издания под общим названием «Harpazein». Многие постоянные покупатели книг по шахматам не только с удовольствием рассматривали новые поступления, но даже спрашивали продавцов, не появились те или иные книги. Так Антон Борисович впервые столкнулся с книгами про гарпий, попутно узнав и о новой моде среди молодых шахматистов: многие из них начали делать себе тату в виде устрашающих гарпий, раскрывших когти.
Само слово «harpazein», от которого и произошло название «гарпия», означало «хватать». Он вспомнил, как в детстве тренер говорил им «съесть» ту или иную фигуру противника. Он предположил, что подобная символика в ставших модными татуировках как-то отражает агрессивную тактику того или иного игрока. Но когда Антон Борисович поинтересовался об истоках такого необычного увлечения у знакомого, в ответ он услышал странное утверждение, будто наступило «время гарпий», все вокруг это чувствуют, а острее всего те, кто привык мысленно разыгрывать шахматную партию.
Возможно, в первый и последний раз в жизни, Антон Борисович поддался импульсу общего интереса, повальной моды, и приобрел несколько рекомендованных ему книг о гарпиях. Книги давно ничего не могли объяснить в происходящем вокруг, поэтому он уже забыл, когда держал в руках что-то кроме статистического справочника или описания шахматной партии. Ничего не ожидая и от приобретенной тайком от домашних книги о гарпиях, он решил ее прочесть из свойственного ему чувства бережливости. За книгу были отданы деньги, поэтому не прочесть ее Антон Борисович не мог. И мир раскрылся перед ним с новой стороны, о которой он давно догадывался, выслуживая презрительные сентенции «крысят» в своих гибнущих фирмах.
На иллюстрациях гарпии обычно изображались в виде хищных птиц с головой и грудью женщины. Глубокая древность донесла их прежние имена, которые они когда-то имели при старых богах на давно исчезнувших языках – Келено, Никотеон и Тиелла. В прежние времена люди тогда видели лишь трех сестер, называя их тремя человеческими пороками: жадность, ненасытность и душевная нечистоплотность. Они считали, что все другие грехи вытекают из следования этим начальным порокам, зачастую не воспринимаемыми серьезно.
Гарпиям противостояли музы, которых тоже поначалу было всего три. Эти странные существа, принимавшие человеческий облик и олицетворявшие собой лучшие движения души, могли заставить силами искусства ощутить раскаяние, любовь ко всему сущему, радость жизни и наивное желание сделать мир лучше, а людей – счастливее.
Но какими бы пленительными не были музы, а гнет тягот материального мира и дурные склонности давали себя знать. Все чаще гарпии брали верх, и человечество погружалось в особые периоды – «время гарпий», когда клевета, желание жить за чужой счет, воровство, порочность возводились общественной моралью в качестве лучших духовных достижений. Но каждый раз музам удавалось воззвать к разуму и чувствам людей, доказывая, что не стоит кормить собой гарпий, предаваясь порокам, а жизнь лучше посвятить творчеству во всех его многообразии.
Антон Борисович поймал себя на мысли, что начинает делить историю человечества не по общественным формациям, к чему привык со школьных времен, а по наступавшим с определенной периодичностью «временам гарпий». И в такое время гарпии становились настолько реальными, что люди слышали не только шум их крыльев, но различали даже их имена.
У Гомера, не называвшего ни их числа, ни всех их имен, упоминается только Подарга — «быстроногая». Гесиод называет их крылатыми кудрявыми богинями по имени Аэлла («Вихрь») и Окипета («Быстрая»).
«Отец трагедии» Эсхил был первым в истории человечества, кто заметил, что гарпии уродливы (Eumenides), несмотря на их ангельский лик. Более полное описание их импульсивного поведения и истеричных повадок появляется в эпическом цикле об аргонавтах. В поисках золотого руна аргонавты встретили Финея, наказанного слепотой и преждевременной старостью за злоупотребление даром пророка. Финей голодал из-за гарпий: «Гарпии лишают обреченных куска хлеба, налетая черным облаком. Еще издалека по шуму крыльев я слышу, что приближается Келено, она окликает сестер. Они прилетают и уносят всю мою пищу, опрокидывают и оскверняют чаши. Эти монстры все время голодны, они не знают насыщения».
Гарпия Келено позднее стала называться Келайно, «мрачная». Свое имя она получила потому, что проклинала свои жертвы, меняя их будущее, пожирая их надежды, вместо родителей наставляя детей и приводя их к неминуемой гибели.
Та же троица гарпий, как описывалось в «Энеиде» Вергилия, преследовала Энея, спасавшегося из горящей Трои: «Нет никого ужаснее гарпий, ни чума, ни гнев богов не может сравниться с ними, взмывающими со Стигианских вод. Это птицы с лицами юных дев, у них когти на лапах, и они всегда бледны от голода… Внезапно они соскальзывают с гор на нас, громко хлопая крыльями, хватают пищу лапами, оглушительно крича».
Если Гораций описывал ненасытных гарпий вполне реальными существами, то Гераклит явно с ними не сталкивался, изображая их аллегорически, как совокупность пороков, главным из которых он считал похоть. Пророческие проклятья Келайно истолковывались им вполне прагматически: своими пороками человек всегда перекрывает себе дорогу в будущее.
Сдержанные упоминания о нравственной глухоте гарпий, их циничной жестокости и порочной неудержимости можно встретить у Евстафия и других философов Средневековья. Третий Ватиканский толкователь мифов объединял фурий и гарпий, объясняя, что их нападению в жизни подвергаются скупцы и жестокосердые люди, становясь под их влиянием настоящими монстрами, сеющими порок вокруг себя.
В XV веке Джованни Беллини в серии аллегорических панно, иллюстрирующих семь смертных грехов, изобразил гарпию, олицетворявшую лживость, – в виде аллегорической фигуры, вылезающей из раковины огромного моллюска с ядовитой змеей. Антон Борисович обратил внимание, что на картине Беллини некто пытался опереть раковину с гарпией, как портшез, на спину Мудрости, воздевшей руку к мрачному небу.
В XVI веке итальянский собиратель мифов Натале Конти в своем трактате сообщал, что внешний облик гарпий дает полное представление, во что перерождаются души скупцов под их влиянием. Ведь скупость – главное качество, из которого вытекало и желание прожить чужие жизни, обобрать их и лишить смысла, а не украсить собственным творчеством.
Многие средневековые моралисты и авторы «Книг символов» эпохи Возрождения использовали мифы о гарпиях для дидактических целей, делая акцент на необходимости покаяния и очищающей душу любви ко всему сущему.
Некоторые авторы отмечали, что от гарпий исходит зловоние. Но его ощущают далеко не все, это запах тлена, запах смерти духовной. Гарпий называли «похитительницами душ», они неизменно приводили к гибели душу любого, кто проявлял в их отношении слабость.
Во времена Ренессанса гарпии появляются в образе убийц в иллюстрированных книгах нравоучительных стихов, написанных в классической традиции под влиянием трактата «Homicidia sui ipsius Ultor» («Убийца мстит самому себе») с призывом к злодеям раскаяться в своих преступлениях. Писатель-символист Рейснер называет гарпий как «Tria Animi Monstra» – трех монстров разума. Английский современник этих писателей Генри Пичем перемещает гарпий на королевский двор и сопровождает свой стих гравюрами, изображавшими трех гарпий с именами Лгунья, Льстица и Тунеядка. А неутомимый энциклопедист Альдрованди, обобщивший классические и средневековые сведения о гарпиях, выделил следующие рубрики-характеристики: жадность, ненасытность, нечистоплотность.

За все время болезни никто из театра ему даже не позвонил. Несмотря на то, что зять получил вполне производственную травму, за лечение пришлось платить самим. Театр не сделал ни малейшей попытки уделить своему сотруднику хотя бы толику внимания, что явно угнетало мужа дочери. Спустя два месяца глухого молчания раздался звонок, и управляющий балетом, как ни в чем не бывало, спросил зятя: «Добрый день, у нас «Жизель» будет на следующей неделе. Вы не хотите станцевать?»

* * *

И после двух месяцев походов с зятем по врачам, где пригодились его давние связи в МВД, Антон Борисович твердо решил как-то заняться этой новой для себя областью. Зять при нем вслух думал, куда бы с толком вложить те сбережения, что у него были, чтобы это могло обеспечить его самого и семью. Антону Борисовичу после «крысят» вкладывать было почти нечего. Мысль о том, чтобы привязать зятя к внукам – если не штампом в паспорте, то общим бизнесом, все больше импонировала его деятельной натуре.
Пока в балете все решали люди с мировыми именами, пока у Дашеньки не было никаких шансов выделиться на фоне Владимирской и других прим, – он испытывал гнетущий «комплекс чужака» и тягостное чувство непреодолимости «входного барьера» в новой для себя области. Но как только понял, что новый директор театра по всем ключевым постам расставляет несведущих в балете людей, без корней и связей в этой кастовой профессии, но с деловой хваткой и хорошо понятным ему умением «выстроить схемы» – он почувствовал, что и перед ним открываются новые возможности. Да, пусть он ничего не знал о балете, как говорится, «изнутри», но отлично видел, как новый директор собирается повысить рентабельность заведения для себя и новой команды менеджеров. Здесь на Антона Борисовича работал весь его опыт с начала 90-х годов, для которого вовсе не нужно было порхать по сцене в балетной пачке, видя в кошмарах разрыв связок и суровую критику.
Он лишь понимающе усмехнулся, узнав, что новый директор и министр культуры, после череды скандалов с постановками спектаклей, где в качестве «героев нашего времени» были выведены бомжи и проститутки, – закрыли театр на реконструкцию в связи с тем, что «более 70 % здания пришло в негодность». Понимая, что к этим финансовым потокам его не подпустят, он понял, что сможет выстроить небольшой ручеек денежной речушки рядышком, чтобы помочь зятю и дочери. Он почувствовал и в себе тот необходимый в каждом новом деле подъем, когда все обстоятельства складываются необходимыми пазлами в основе нового предприятия.
Свою роль сыграл и его тайный интерес к балерине Владимирской, становившейся на глазах «публичной фигурой» со знакомыми ему признаками «публичности» по истории с Генеральным прокурором. Он сразу выявил для себя закулисного режиссера всей ее скандальной популярности, все дальше отталкивавшей ее от балетных кругов, понимая, что в свои схемы он должен включить и его «интересы». Однако откровенность Владимирской сразу позволила Антону Борисовичу выделить для себя трех новых сотрудников театра, которых она ругала больше всего, уверяя всех, что в Санкт-Петербурге именно они входили в «ближний круг» художественного руководителя балета тамошнего театра, занимавшегося распилом средств на новых постановках и на всех гастролях труппы за рубежом.
Больше всего Антона Борисовича интересовал один из новых сотрудников по фамилии Мазепов. Вначале 90-х он в 30 лет стал самым молодым руководителем филармонии Санкт-Петербурга после внезапной смерти ее директора, бессменно руководившего филармонией в течение сорока последних лет и создавшего славу этого учреждения. Антон Борисович выяснил, что перед приездом в столицу Мазепова со скандалом изгнал с поста директора филармонии очень известный дирижер, – за растрату средств, вырученных на гастролях возглавляемого им оркестра. А как уверяла «пустившаяся во все тяжкие» Владимирская, Мазепов всегда выезжал за рубеж за неделю до начала гастролей театра. Там он не только заранее получал наличными все гонорары театра за предстоящие спектакли и концерты, но и договаривался с «нужными людьми» о приемах, которые устраивались в самых престижных «точках». Излюбленным местом для устройства таких приемов стал Версальский дворец, который он снимал, не считаясь с расходами. Поскольку представители прессы, политической и финансовой элиты общества приглашались на приемы заранее и, как правило, без жен, – в ходе спектаклей они могли облюбовать себе достойный предмет «театрального романа», а затем позвонить любезному распорядителю и сообщить имя избранницы. Наиболее красивые балерины должны были являться на эти приемы, потрясавшие своей роскошью, со строгим указанием Мазепова — ни в коем случае не отказываться от самых настойчивых «ухаживаний» под угрозой изгнания из театра и из профессии. Дашу не всегда брали на заграничные гастроли, а уж на приемы приглашали и того реже, по поводу чего Антон Борисович не знал – радоваться ему или огорчаться. Начертив на бумажке парочку схем, отражавших новые тенденции в развитии классического искусства, он твердо решил действовать именно через этого молодого, но опытного и предприимчивого человека. Он понимал, что при всех своих амбициях его зять так и не поднимется с роли пусть и талантливого, но малоинициативного исполнителя.
Не поставив своего зятя в известность, Антон Борисович сделал две вещи, где помощь балетного премьера ему не требовалась. Он открыл в налоговой инспекции новое предприятие «Классические традиции», указав себя его единственным учредителем, и, призвав на помощь все свои связи в МВД, записался на прием к руководителю Федерального агентства по культуре и кинематографии, недавно перешедшему на эту должность с поста министра культуры.
В соответствии с кодами ОКВЭД при регистрации Антон Борисович указал в видах деятельности организацию отдыха и развлечений, намереваясь принять деятельное участие в гастролях театра и продаже билетов на спектакли. Но основной его целью было и распределение ролей, чтобы упрочить положение дочери. Он видел, что этим мало интересуется не только директор театра, но и художественный руководитель балета, на должность которого был приглашен не слишком выдающийся танцор Батманский, не только не имевший такого послужного списка, какой имел зять Антона Борисовича, но и не являвшийся даже гражданином России. Антон Борисович вспомнил свои давние страдания по столичной прописке и вновь удивился наступившим временам, когда в людях на ключевых постах стали ценить не профессионализм, не потенциал и перспективы развития, а как раз наоборот. И человек вообще без корней в области мог сделать быструю яркую карьеру, когда на него работали опытные подчиненные и сами советские бренды, созданные годами подвижнического и плохо оплачивающегося труда предшественников.
К моменту своего назначения Батманский не имел и малейшего веса или авторитета в балетных кругах, но место художественного руководителя балета театра мгновенно вытянуло его из тени, хотя зять каждый вечер плевался дома от «творческих потуг» нового руководителя. Антон Борисович с горечью видел, как новому руководителю зятя, являвшемуся вообще гражданином Украины, – тут же сделали российское гражданство и на каких-то невероятно льготных условиях предоставили квартиру, а вся труппа, где служили люди с мировыми именами, работала на его репутацию, создавая ему сложно оцениваемый задел на будущее. От его внимания не ускользнуло, что сразу после назначения нового худрука, директор театра получил звание заслуженного артиста Украины.
Для похода в Федеральное агентство по культуре и кинематографии Антон Борисович «забил» в основную деятельность предприятия производство и прокат фильмов, намереваясь сделать из Дашеньки звезду хотя бы средствами монтажа. С этой же целью он указал в целях издательскую и полиграфическую деятельность, а так же тиражирование записанных носителей информации.
Встречу с новым главой Федерального агентства по культуре и кинематографии и недавним министром культуры Антону Борисовичу помог организовать его родной брат, музыкант оркестра театра, с которым тихонько поговорила Дашенька. Разговор с бывшим министром культуры обнадежил, окрылил и разочаровал его одновременно. Приняли Антона Борисовича в агентстве хорошо, но лишь потому, что, как он понял, руководителю агентства было абсолютно все равно, перед кем расстилаться в любезности.
Они отлично поняли друг друга с полуслова. Однако бывший министр честно сказал, что к реконструкции театра его предприятие ни под каким видом не подпустят, а его зятю пока следует довольствоваться скромной фигурой художественного руководителя в другом известном столичном театре, чтобы в нужный момент вернуться в главный театр страны «на белом коне». И это, кстати, будет полезно и для расширения гастрольной деятельности нового предприятия «Классические традиции».
На том и порешили, хотя именно на этом достигнутом решении Антон Борисович в первый раз ощутил неприятное чувство тревоги. Он понимал, что зять стремительно теряет форму, а административный опыт работы ему будет очень полезным. Но он знал, что у названного его собеседником театра уже пропадал со всеми деньгами худрук балета, причем, прямо на зарубежных гастролях. И он тут же начал судорожно прикидывать всю шахматную партию, где условием отнюдь не победы, а хотя бы ничьей было жесткое требование, чтобы деньги от гастрольных поездок собирались лишь в руках таких опытных людей, как Мазепов.
В качестве небольшой ответной услуги бывшему министру понадобились связи с таможней и экспедиторские услуги. От этого предложения Антон Борисович несколько напрягся, он рассчитывал лишь подробно оговорить процент своего участия в гастролях и совершенно не рассчитывал на интерес собеседника к таможне.
Антон Борисович был в курсе, что с поста министра тот ушел после официального предостережения Генеральной прокуратуры и официального предупреждения об ответственности за невыполнение требований закона в связи с попыткой безвозмездной передачи Германии собраний ценных рисунков и картин из музеев, якобы незаконно вывезенных с территории Германии в годы войны. Сам факт передачи означал бы передел и разрушение музеев всего мира, к тому же накануне этого грандиозного скандала, стоившего министру его поста, было подписано международное соглашение о незыблемости музейных собраний. Но сразу после подписания, Австрия, Германия, Греция, Венгрия и другие страны вдруг начали предъявлять к России требования о возврате экспонатов тех музеев, где накануне побывал с визитом министр культуры. Причем, ни одна из стран не могла представить каких-либо правоустаналивающих документов на требуемые культурные ценности.
Прокуратурой было установлено, что Минкультуры, в нарушение законодательства, не проводило экспертизу культурных ценностей, намеченных к передаче за рубеж. А вот о чем министра предупредили без протокола, так это о культурных ценностях, экспертиза которых была проведена. Большинство из них оказалось похищенными и подмененными грубыми подделками. Причем, за сохранность предметов истории русской культуры в Эрмитаже, к примеру, отвечала женщина, муж которой не только был связан с антикварами, но и запросто сдавал в ломбарды ювелирные изделия и предметы русского искусства. Причем, сами факты хищений выявились только потому, что частные коллекционеры подняли шум и начали возвращать в музеи ценности, которые приобрели когда-то, пребывая в неведении о том, что они были похищены, случайно увидев на сайтах музеев перечень экспонатов с фотографиями.
Тогда министр культуры на всех телевизионных каналах критиковал музейное руководство, указывая, что в музеях нарушалось множество инструкций – от приказов советского Министерства культуры до собственных норм: «Мы наложим все необходимые взыскания на руководство музеев, которые нужно сделать. Служба безопасности музеев хорошо защищает внешний периметр фондохранилища в основных зданиях, но к внутреннему перемещению самих вещей доступа не имеет».
По этим оправданиям Антон Борисович понял, министр был выбит из колеи и совершенно растерян повальным безвозмездным возвратом культурных сокровищ музеям. Он невольно выдал изначальную мысль, с которой и начался скандал с кражами из запасников. Министр думал также, как рассуждало и большинство лиц, осуществлявших кражи из музеев. Устроив «распил» государственных средств при создании сайтов ведущих музеев в духе «новых веяний», министр, очевидно, нисколько не сомневался, будто, увидев свои сокровища в музейных перечнях, новые владельцы предметов искусства еще и будут горды тем, что обладают музейной редкостью. Его карьеру министра погубила мелочь, которую он просто не мог учитывать на физиологическом уровне: далеко не все коллекционеры и ценители искусства желают стать соучастниками кражи. Хорошо зная цену предметов искусства, отлично разбираясь в том, сколько люди хотят и могут заплатить за билеты в театр, в музеи, за обладание бесценными шедеврами, он абсолютно не учитывал незначительный с его точки зрения факт, что люди во все времена тянутся к искусству, чтобы хоть немного осветить им собственную жизнь.
Но этот чисто прагматический подход и сблизил собеседников настолько, что они договорились создать сайт театра с возможностью прямых интернет-трансляций балетных постановок через видеохостинг с доступом для российских интернет-пользователей. В планах Федерального агентства по культуре и кинематографии было создание сети кинотеатров с возможностью демонстрации спектаклей с хорошим изображением и звуком, с привлечением крупных рекламодателей и продажей DVD с записями спектаклей.
Бывший министр рассказал, что у него и самого, как у человека необычайно творческого, есть планы создания мюзикла «Времена не выбирают, в них живут и помирают» на основе биографических мотивов. А логистические и таможенные связи Антона Борисовича нужны ему исключительно для реализации его новой творческой идеи, которой он поделился в свойственной ему восторженной манере импульсивного прожектера.
Как человек реальный и практический, он нисколько не сомневался, что занимаемый им пост – временное пристанище, поскольку повсюду велись разговоры о передаче функций возглавляемого им агентства Министерству культуры. А он решил создать себе новую должность – нечто вроде «специального представителя Президента Российской Федерации по международному культурному сотрудничеству» как бы «для развития международного культурного сотрудничества, создания положительного образа России за рубежом». Понятно, что какой бы «образ России» он за рубежом ни пытался создать, этот образ так и останется в виде медведя, которого лучше не злить. Этот образ подсознательный и внекультурный, он на Западе прочно въелся в массовое сознание, поэтому ничем такое уже не выбить, там этот образ уже на уровне генной памяти.
Тем не менее, он нисколько не сомневался, что эту должность ему дадут, поскольку на самом деле он решил создавать не «образ России», а имидж «первой леди», жены нового президента, – как необычайно культурной и образованной дамы, представляющей всему миру культурные программы фольклорного и классического искусства. Он сам при ней планировал стать кем-то вроде «посла по особым поручениям». Была же леди Диана «послом доброй воли», а кто сказал, что у него воля злая? И тут, конечно, связи и многолетний опыт Антона Борисовича окажутся весьма кстати, ведь как попало первую леди не доставишь, где попало не разместишь, а главное, ее досуг тоже на самотек не пустишь.
Антон Борисович, осознав, что бывший министр не собирается тащить за рубеж через его таможенные лазейки пропавшие культурные ценности, вздохнул с нескрываемым облегчением, поражаясь, насколько тонко и тщательно тот разрабатывает свои грандиозные планы, продумывая каждую незначительную деталь. В результате то, что вначале казалось диким и невозможным даже в мыслях – вдруг обретало почву и становилось реальностью. Он умел превратить в собственное достоинство даже неудачные условия «низкого старта», именно они позволяли ему затевать то, о чем все вокруг до него и подумать не могли, чтобы назавтра он становился значительной фигурой в новых, созданных им самим условиях.

«Никто не пишет о том, что наш генеральный директор театра первым забил тревогу и сказал, что театр в плачевном состоянии, при обследовании обнаружились огромные трещины, и здание могло как карточный домик сложиться в любой момент, в том числе, когда там были зрители. Все пишут о подсвечниках, о низком потолке в зале, где занимаются артисты. И никто не говорит, что залов для занятий стало больше, а в том, где низкие потолки, из-за камерной атмосферы, очень уютно заниматься. А для того, чтобы подбрасывать партнершу, есть и другие залы с высокими потолками под 10 м. Самим артистам нравится именно маленький зал. Можно критиковать, а можно сделать как я. Я пришел в театр с мыслью, что через семь месяцев туда войдут артисты балета и прошел по всему маршруту следования, посмотрел, что, на мой взгляд, было неудобно, непрактично, и написал список своих предложений. Придраться можно к чему угодно, даже к самому лучшему».

– Переведи это на русский, Антон! – донесся до него голос собеседника. – Сейчас всем ясно, через кого было решено устроить грандиозный «распил» денежных средств. Дальше можно отслеживать телодвижения главного фигуранта, его связи. Как только его убирают, так ведь все летит вверх тормашками.

«Я в свое время работал в English National Ballet, танцевал «Лебединое озеро» в Альберт-холле. Это было довольно сложно, потому что зрители сидят по кругу, как на арене, и декораций практически нет никаких, приходится танцевать на все стороны, чтобы все зрители могли увидеть артистов. Так вот, когда мне подобрали костюм – я в нем даже ходить не мог. Приезжал на три дня в Москву, чтобы сшить новый. Мне вначале сказали, что это невозможно, но сшили потрясающий костюм. Визуально он выглядел точно так же, как английский, но совершенно легкий, удобный, из эластичной ткани. Когда прилетел в Лондон — в театре не могли поверить, что это другой костюм. У театра всегда довольно дорогие костюмы, ткани заказываются по всему миру, это же большие деньги, но у нас есть бюджет для этого. Кроме того, театр хорошо зарабатывает для того, чтобы эти деньги потратить на интересные и громкие премьеры».

– Как мило! Ткани заказываются по всему миру… А чтобы теперь на круглой сцене оказаться в Альберт-холле, надо всего лишь Антону Борисовичу пару сотенок занести, да? – поинтересовался Лев Иванович, доставая из портфеля другие распечатки. – Долларов, конечно, не рублей! Но все равно посильно.
– Но в этом смысл любого бизнеса, – попытался оправдываться Антон Борисович. – Раз мы их проталкиваем на гастроли, ставим в спектакли, это же как бы работа импресарио, она должна оплачиваться.
– Антон, о том, кого вы и куда проталкиваете, изображая «импресарио» в труппе государственного театра, где твой зять обязан обеспечить занятость артистов, мы поговорим позднее, – пообещал Лев Иванович. – Зачем вам был нужен этот некрасивый скандал с педагогической деятельностью ведущего премьера балета? Зачем было действовать так грубо?
– А как еще поставить его на место? И чтоб все на место поставить? – несколько склочно возразил Антон Борисович.
– А я тебе скажу! Как «импресарио», вам надо было сидеть на булках ровно и стараться не плевать своим «клиентам» в лицо! – зло оборвал его старик. – Большие деньги немного меняют характер в дурную сторону. Человек теряет осторожность и осмотрительность, перестает контролировать свое поведение, высказывания. И далеко не все деньги позволят ему сидеть в подвале на сундуках. Такие деньги, которые хватанули вы в театре, – в точности также стремятся к публичности, как те, у кого вы их отняли, это сценические и немного бутафорские деньги. Долго и ты теперь в тени не усидишь. Это тебе не экспедиторская и логистическая деятельность, где тебе и платили те, кто не желал огласки. Именно этого ты добиваешься от танцовщика, сама профессия которого имеет смысл лишь при широкой известности. А вы его с директором по башке бьете, чтоб он «не высовывался», будто он – музейный вор!
– Возможно, перегнули немного палку, – согласился Антон Борисович. – Но разве деньги разумные существа? Да со времен введения в Риме налога на ассенизаторскую деятельность императором Веспасианом известно, что «деньги не пахнут»!
– А кто тебе сказал, будто у денег нет своего характера? – насмешливо поинтересовался старик. – Сам-то разве не понимаешь, что проявлять собственный характер можно лишь до определенной суммы. А дальше деньги сами навяжут тебе «круг общения», мораль и религию. Созданные вами «механизмы зарабатывания» не предусматривают вашей личной воли, интеллекта, работы… это же сочетание определенных связей и безнаказанности. Это был советский принцип вашего незримого взаимодействия с разными силовыми структурами. МВД интересовали физики-шахматисты. И до определенного момента, пока вы следовали правилам, у вас все получалось… Но ведь всегда хочется большего, не так ли?
– Это я в свое дело «крысят» насадил? Я что, не делился? Я, может, дело не развивал? Или может я вдруг рванул в творческие деятели, как некоторые наши «шахматисты»? Или это я придумал «борьбу с экстремизмом»? – засыпал он старика риторическими вопросами.
– Антон, я с тобой говорю только потому, что знаю, как мало от тебя зависели общие процессы, – примиряющее заметил тот. – Но ведь и ты к ним руку приложил, потому сейчас и мы находимся в подвешенном состоянии. Ты видел наши прежние подходы, ты же шахматист! Нам требовалось вычленить Каллиопу, оставить ее в вакууме, подсунуть вместо нее классику и нечто соответствующее «партийности в литературе», с «вопросами ко всему обществу». Каллиопа – самая опасная из муз, она приходит установить связь времен и дать ответы на вопросы своего времени. А когда вопрос задается всему обществу без ответа, это гарантия, что он никогда не будет решен. Но, обрати внимание, что мы никогда не давали развернуться средней музе Эрато, а младших муз, напротив, ублажали так, что у Каллиопы не возникало и малейшего аргумента. Ведь все знали, что «в космосе и балете мы впереди планеты всей». Как-то так. А что сделали вы? А в частности, что сделал ты ради своей коротконогой бесталанной дочери?..
– Это моя дочь, начнем с этого! – со злостью выкрикнул Антон Борисович. – А вы хоть понимаете, что нынешнее «время гарпий» наступило именно в результате вашей прежней успешной борьбы с этой Каллиопой? И во многом все, что происходит сейчас, вызвано тем, что на ее место вы венчали своего стукача по кличке «Ветров», предававшего всех и вся на своем пути к Нобелевскому лауреатству за разоблачение сталинских репрессий.
– Да, возможно ты прав, – тяжело вздохнул старик. – Тем хуже для всех нас. Если уж ты знаешь о «времени гарпий», ты должен понимать, что ни одно из них не длилось вечно. Я думал, что ты хотя бы удержишься после моего предупреждения о том, что по твоим пятам идет Аэлоппа. Я знал, что она поможет тебе и расчистит перед тобой путь, чтобы подобраться поближе к тем, кто способен внушить чужим душам надежду. Но именно поэтому тебе надо было проявить осторожность, ты же шахматист, Антон! А ты превратился в подручного Аэлоппы!
– Куда было деваться? – в отчаянии схватился за голову Антон Борисович. – Я ведь уже начал их слышать. И думал, что время гарпий просто в самом разгаре.
– Нет, Антон, по всей видимости, их время может внезапно закончится. Как они налетают неожиданно, так и исчезают. На земле достаточно мест для их кормежки. Это… как в шахматной партии, которую ты разбирал, ты знаешь правильные ходы, но все делаешь неправильно, будто кто-то или что-то не оставляют другого выхода. Скажи, чем вам так не угодила Терпсихора? Девушка импульсивная, не слишком интеллектуально развитая, сказались упорные занятия классическим искусством с детства. Так это же удача какая! Ты знаешь, сколько возни было с прежними Терпсихорами, которые прекрасно соображали, что несли вслух? Ну, выкинули ее из театра! Попытались ее высмеять, превратить в пугало, что, согласись, несложно, учитывая историю с бывшим генпрокурором. Так чего же удивляться, что воплощение Мельпомены, этот «Коля-Коля», сразу почувствовал свободные валентности? Младших муз надо было, наоборот, в хоровод выстраивать, чтобы они друг от друга зависели. Был бы этот Коля всего лишь партнером Владимирской, думаешь, возле него вилось бы столько поклонников? Кто помнит премьера, танцевавшего с Владимирской? Да никто, поскольку все только на нее смотрели! Вам надо было этого Колю не на фоне серых мышей демонстрировать, а заставить его соревноваться с Терпсихорой! Вам надо было условия им создать, а не вызывать общее возмущение явной тенденцией превращения «последнего настоящего», как сейчас повсюду строчит эта Каллиопа, – в сборище серости.
– Да мы уж и форум специальный организовали, чтоб этих его поклонников заткнуть, – растерянно выдавил из себя Антон Борисович, не предполагая, что Лев Иванович настолько в курсе его балетных будней.
– Скажи, зачем было у этого «Коли» учеников отбивать? Зачем было их шантажировать? Зачем тебе было лезть с «финансовыми механизмами» распределения ролей и мест в гастролях через своего зятя? – морщась, как от зубной боли, сказал Лев Иванович. – А твой зять потом ведь еще самостоятельно принялся президентские гранты распределять, ставить на оплату спектаклей артистов из театра, где был худруком! А они даже на сцену не выходили! И все это не в старые времена, теперь это все выносится в Интернет. Мельпомену надо было нарочно выделить, создать такие особые условия, чтоб с ним вся труппа не общалась из зависти к его привилегированному положению, а не потому, что на него администрация заявления собирает. Ты ведь неглупый человек, Антон!
– Да создавали ему эти условия! Все никак не заткнется! – почти выкрикнул Антон Борисович, раздражаясь от одного упоминания о танцовщике с мировым именем, критиковавшем дирекцию театра за проведенную реконструкцию театра на всех телеканалах.
– Мало создавали! Его надо было загрузить педагогической деятельностью, чтобы времени не было на всякую критику. Его надо было понемногу на телевидение выдавить, культурные передачки вести.
– Да там же министр бывший! Он его терпеть не может! – заорал Антон Борисович. – Он давно реконструкцию театра критиковать начал, денежными потоками на реконструкцию заинтересовался, там заткнуть его ничем невозможно было.
– Нет, здесь оправдания мимо кассы, – строго оборвал его истерику старик. – Вас всех интересовало только то, что будет после реконструкции. Пока шли те потоки, вы все свою стороннюю копеечку имели, а нынче, Борисыч, опять твоим карманом заинтересовались, да?
– Да, – с искренним отчаянием выдохнул Антон Борисович. – А я уже не молод, Лев Иванович, нового финансового механизма не создам. А в МВД вы сами видите, что творится. На них рассчитывать бессмысленно, они полностью оторвались от реальности.
– Форменный беспредел творится, – задумчиво высказал его мысль Лев Иванович. – И все потому, что затронули Каллиопу, решив, что вместо тихих бесед за чаем о партийности в литературе, какими раньше удавалось привести в общему знаменателю прежних Каллиоп, – они смогут с ней разделаться «экспертизами на экстремизм» по своим правилам, известным им одним. На основе американской книжки «Магия слова» и словаря Ожегова, составленного во времена военного коммунизма, они пропишут новые законы Великого и Могучего из предположения, что все вокруг пока неразоблаченные ими «экстремисты». Что удивляться, что вся эта их кампания на ней и захлебнулась? А сколько вся эта армада продержалась против нее одной на деле педагога и педофила? Его оправдали после ее статьи, а он ведь уже в тюрьме сидел! Он парашу выносил! Ты хоть понимаешь, что из тюрьмы после суда человек лишь в тюрьму мог попасть? Инструмент сращивания с властью-то надо осторожно использовать, это же часовой механизм! Им же нельзя изо всей силы по башке лупить! Хотя бы своей башкой соображать, кому лупите!
– Я-то здесь причем? – искренне удивился Антон Борисович. – Какое отношение все это имеет к балету?
– Ты вообще хоть немного шахматист, Антон? Раз с ней не удалось расправиться на периферии, она двинет прямо на вас, стоит вам только дернуться. И дело старого пианиста, обвиненного мамашей ученицы в педофилии, хорошо показывает, как она проведет с вами ладейное окончание. Ты ведь пришел поинтересоваться, стоит ли вам дергаться, верно? Я и предлагаю тебе посмотреть, как она всех грамотно обошла в деле этого педагога-педофила. То, что его оправдали – огромный удар по престижу правоохранительных органов. И удар вдвойне страшен, что за него заступилась баба, получившая судимость за экстремизм, писавшая раньше, что никакому «экстремизму» невозможно следовать без поддержки государственных структур! В деле педофила она вначале по косточкам выступление генерала разобрала. У этого идиота тоже хватило ума заявить такое на заседании Общественного совета при МВД. А Каллиопа на эти советы особую реакцию имеет, МВД их изначально создавало для борьбы с ее «экстремизмом», туда все ведущие «эксперты-лингвисты» входили. Они могли любой ее текст объявить «экстремистским» за небольшое вознаграждение.
Он подал Антону Борисовичу листок из пачки, где оранжевым фломастером было выделено сообщение из новостной ленты об очередном заседании Общественного совета при МВД.
Глава МВД предложил ввести в полицейских вузах курс человеколюбия, сообщает «Интерфакс». «Мы очень озлоблены сейчас, у нас очень много проблемных вопросов, а надо просто научиться слушать и быть услышанным, надо уметь сопереживать, сочувствовать», – заявил министр на заседании Общественного совета при МВД. Нам нужно, может быть, даже какую-то такую дисциплину ввести или курс – Человеколюбие», – заявил министр в ответ на предложение привлечь религиозные конфессии к воспитанию и обучению будущих полицейских.

– Нет, а что тут замечать? Похабство какое-то! – возмутился Антон Борисович. – Распустились уж вконец в этом Интернете! Надо бы их всех сгрести в одну кучку, да прикончить.
– Подставить хочется, Антон? Всей «кучкой»? – усмехнулся старик. – А глянь, как сам генерал подставился… Это не «похабство», это у нее «приказ по гарнизону», как она выражается. Она писала небольшой комментарий в социальных сетях, блог ее почти не работает, но какая разница? Она могла это и просто на своем компьютере написать и никому не показывать. Генерал мне бы лично сейчас очень бы пригодился, не говоря о тебе. А после этого ее «постинга» к нему пожаловали гости… поживиться «человечинкой». Можно сказать, это ее антагонисты! Но они тоже подчиняются общим законам. Как только она указала, что генерал перешел границы человеческого, он перестал быть человеком в обычном смысле этого слова. Как бы далеко из нас кто не зашел сам знаешь куда, мы же по привычке определяем рамки человеческого не связями, деньгами или национальностью. Мы их определяем душой! А она среагировала на полное отсутствие у него души и человеческого. То есть, в других он предпочитает видеть «человеческое», но сам в отношении других человечность проявлять категорически отказывается. Как и мы с тобой, Антон, чего греха таить. Но генерал слишком близко к ней подошел, лично за ее приговором к ней в город катался. Поэтому гарпии со своим предводителем, хотят того сами или нет, являются к нему, чтобы больше он не маялся «человекофилией» публично. И что самое дикое, они при этом выполняют его желание! Какую еще «психологическую помощь» оказать человеку, запустившему механизм такого разрушения системы, что там любое задержание равносильно кругам Ада? Его надо окончательно лишить души, чтобы она вообще его не беспокоила! Если она бы сделала наоборот, помогла бы ему осознать все уже сделанное с позиций человеколюбия, то ведь он еще пуще с катушек съехал бы! Ведь этого нормальный человек не выдержал бы.
–И… как это с ним случилось? – спросил Антон Борисович, затаив дыхание.
– А там все произошло по правилам, она же его не проклинала, не требовала немедленной расправы. Все очень аккуратно произошло, без всякого экстремизма, – со вздохом ответил старик. – Там этот депутат потребовал срочного доклада в Думе… и наш генерал получил последний шанс оставить свою душу при себе. Мне кажется, с ним это случилось после его выступления в Думе.
– Значит, у него была возможность удержаться? – с надеждой проговорил Антон Борисович.
– Он не удержится! – махнул рукой старик. – Он не сможет теперь долго продержаться. Там и секретарь его немного не в себе. Вот кто в вакууме, так это они сейчас.
– А можно… можно жить… без этого?
– Этого не утаишь, – тяжело вздохнул старик. – Без души, какой бы она не была, долго не протянешь. И все это вокруг чувствуют. Самые тупые и толстокожие. Кто бы что ни говорил, а всякой твари этот «мелкий недостаток» бросается в глаза.
– Что мне-то теперь делать? – спросил Антон Борисович, бессмысленно глядя, как на листок, который он продолжал держать в руках, скатилась слеза.
– Да что тебе посоветовать? – сказал старик, забирая у него распечатку с постом Каллиопы. – Ведь что бы я тебе не насоветовал, ты поступишь по-своему. Ты уже по уши в этом дерьме, и если есть хоть одно письменное подтверждение твоего участия, она тебя проработает, ты сам не заметишь, как выполнишь роль персонажа в ее романе.
– Но она балетом ведь не интересуется? – с тающей надеждой сказал больше самому себе Антон Борисович.
– Это сложно сказать, чем она интересуется, – развеял его надежды старик. – Она интересуется жизнью, творчеством в самых бесспорных его проявлениях. А у вас в театре ее сестры… причем, давай-ка, посчитаем! Полигимния там с незапамятных времен, Мельпомена уже торчит занозой «Коля-Коля», Талия… эта точно проявится, если уже где не хохочет беззаботно. Если кто-то смеется рядом с такими, как вы, Антон, это точно – Талия. Только она способна смеяться рядом с такими, как вы с твоим зятем, директором и его «питерской командой».
– Думал, что моя Дашенька сможет стать Талией, – признался Антон Борисович.
– Слушай, зачем ты и твоя Дашенька вообще сюда полезли? – откровенно удивился Лев Иванович. – Это же не просто цветы, поклонники и восторг зала! Это война, это кровавая бойня! Ты мог бы это по Каллиопе понять. Ведь задача муз в своем времени – собрать гарпий воедино и закончить «время гарпий». И куда здесь твою Дашеньку? Уверен, она и без тебя разберется, что делать.
– Не знаю я всех этих ваших дел, – с раздражением ответил Антон Борисович, судорожно пытаясь вспомнить, где могли упомянуть о нем, несмотря меры предосторожности.
– А я, кажется, вспомнил! – насмешливо сказал Лев Иванович. – В тех же социальных сетях артисты балета иногда читают отчеты о спектаклях одного сетевого критика. В комментариях я видел несколько намеков. Постой, вроде бы распечатки с собой брал… Вот, читай!

«Также как и ты, и многие другие люди, я очень высоко ценю балет, но хореография не может существовать в отрыве от исполнения. Как бы ни твердили об этом балетмейстеры, пусть даже самые гениальные. Попадает их творение в бездарные руки, и смотреть на это становится невозможно. Я честно тебе скажу, я промучился все три акта и досидел это безобразие до конца исключительно в силу рабочей необходимости. Не будь я обязан, ноги бы моей там не было после первых же десяти минут. Любой спектакль держится на солистах и вымуштрованном кордебалете, и если у нас из солистов, извините, выходят какие-то полудурочные… тут от великого до смешного получается ровно один шаг. Ты прав, что если хотя бы навозные собачки были, полноценный цирк был бы обеспечен. А тут ни балета, ни цирка, ни театра. Надоело в тысячный раз повторять одно и то же. Но такого запредельно похабного исполнительского уровня на этой сцене никогда прежде не было».

– И что такого? – зло спросил Антон Борисович. – Кому-то нравится, а кому-то нет.
– Антон, ты забываешь, что это не импрессионизм напополам с авангардизмом, это классическое искусство, оно как шахматы. Либо проиграл, либо выиграл, а можно свести к ничьей. Но тебе уже поздно думать о ничьей, тебе надо все поставить на победу. Читай, тут ты многое сможешь понять.

«Скажу о юбилее нашего выдающегося хореографа. Предупреждаю сразу, что сказанное ни в коей мере не умаляет заслуг юбиляра и его вклада в мировое искусство, но, к огромному сожалению, его праведным трудом заработанное имя используется нынешним руководством для обделывания всех своих самых паскудных дел совершенно бессовестным образом. Нельзя ожидать от человека в столь почтенном возрасте, что у него хватит сил, возможностей и желания держать руку на пульсе всех театральных хитросплетений в той же самой степени, в которой он это делал тридцать лет назад, поэтому совершенно нормально, что часть работы передается в другие руки. Но ровно в этот самый момент под флагом «так хочет, так сказал, так подумал или потребовал наш великий хореограф» делается все, что можно и невозможно. Докатились до того, что от его лица пресс-дама преподносит требование уволить звезду мирового балета с должности педагога, чтобы взять на это место некую неугомонную гражданку без опыта и образования. В условиях, когда у театра имеется попечительский совет из немереного числа толстосумов, концертный зал почти ежедневно сдается под корпоративы, а из государственной казны выделяется очередной миллиардный грант, вести речь о ставке педагога, получающего месячный оклад, сопоставимый со стоимостью одного (!) билета в партер, просто смешно и безнравственно».

«Доброго вечера беспокойные сердца. Хотел я многим из вас ответить под каждым постом, но решил написать здесь и все сразу. Сначала о «Баядерке», намечается там три дебюта от папы Борисыча. Господа, все знают, что его зять, наш новый худрук, – дурак конченый. Сам он создать никаких агентств не мог даже теоретически, так что это не он его создал для папы Борисыча, а все как раз наоборот, названный папа восходящей звезды давно крутится в бизнесе МВД по созданию различных ООО. И чтобы в этом убедиться достаточно погуглить на ФИО Дашкиного папы и прочитать много чего интересного о нем. А вам хочу поведать, во что этот творческий симбиоз вытекает. Была очень интересная поездочка всего женского кордебалета в Монте-Карло. Захотелось, видно, папиному зятю в Монте-Карло проветрится, так какие проблемы? Поехал с ним весь кордебалет – от белых лебедей до черных, к ним под маркой театра добавили жену худрука и еще одну старперку из той забегаловки, где раньше наш худрук аналогичным худруком подвязался. А сама эта поездочка была организована, когда у всей труппы было три дня выходных. Девоньки-то наши наивные и на выходных должны оказалися за свой счет ехать, при копеечных суточных, так как такую малость они даже от официальных поездок никогда не получали, спасибо партии родной и лично папе Борисычу. Перья-то наша корда распустила, все до единой размечтались своего принца Альберта там встретить… Но не тут-то было. Поимел их там худрук по полной программе, организовав по доброте душевной с раннего утра до позднего вечера репетиции совместно с местной труппой. Сил и времени у них на принца не хватило, и поехали они назад без принца, денег, экскурсий, таща на себе костюмы, а на следующий день, половина не вышла на работу из-за состояния нестояния. Так вот вопросик у меня возник. В Монте-Карло считалось, что приехала труппа театра, даже гонорар этому гов… худруку выдали. А вся труппа была выходной! А за выходные никому ни одного евро не положено по нашему строгому трудовому законодательству. Догадываетесь, какая организация придумала эти гастроли и получила за них деньги?»

– А это не сам наш балерун? – с сомнением спросил Антон Борисович.
– Нет, это не он, – отрицательно покачал головой Лев Иванович. – Но то, что он это читает – несомненно. А потом они найдут возможность – заставить прочесть это Каллиопу… думаю, ты скоро в этом убедишься. За форумом этим потом следи, они там будут через него перемигиваться. Слушай, Антон, я понимаю про Монте-Карло, но тут еще и Япония… вы совсем берега потеряли?

«Грядет поездка в Японию, худрук обещал немногочисленным артистам, желающим получить порцию радиации и согласившимся на эту поездку, определенную сумму суточных, так как питание было не предусмотрено. Но когда паспорта были сданы, суточные от обещанного сократились вдвое. Артисты возмутились, так как налицо – чистой воды обман. Наш мудрый руководитель заявил, что недовольные могут не ехать, и он обойдется силами артистов своего прежнего театра, которых возьмет напрокат, а если не хватит, то и у других трупп позаимствует. Только японцев он забыл предупредить, а то те заплатили как за наш театр, а получат балет им. Тачкина-Перебежкина.
Тут кому-то не нравится балетная труппа Ла Скала, она и в Италии не пользуется успехом, поэтому в следующем сезоне будет зарабатывать на нашей сцене, зря, что ли, театр строили, не своим же артистам там выступать.
Происходит какой-то полный развал театра, уровень мастерства снижается. Худрук и его команда продвигают только приближенных исполнителей, Дарья Антоновна мужем выведена из корды и туда ее педагоги загнать уже не могут, говорит, что она – «корифейка». Повсюду суют старых толстых подруг и однокурсниц, не имеющих ни школы, ни стиля, отодвигая даже лауреаток международных конкурсов. Дарья сама участвует в формировании составов на спектакли, поэтому все, что вы видите – это и ее рук дело.
В театре теперь можно человека не имеющего высшего образования, обучающуюся только на первом курсе института, не имеющую никаких выдающихся способностей, назначить зам. зав. труппой и наделить властью, соответствующей не ее скромной должности, а лишь понятию «царица небесная».
Сам директор практически не посещает спектакли, смотрит их по телевизору в кабинете и только в конце прибегает для обозначения присутствия. Основная часть его времени занимает работа – устройство приближенных артистов по различным халтурам. Всем известно, через какую организацию все это проходит. Люди пришедшие смешали частный бизнес с государственной работой, теперь их задача выдавить «балеруна Колю» из театра, чтобы никто не мешал заниматься бизнесом».

– Что тебе сказать, Антон? Вот ты уже на сумеречной стороне! – сказал Лев Иванович, поднимаясь со скамьи и всем видом показывая, что разговор их подошел к концу. – А ты помнишь нашу первую встречу? Я тебе тогда сказал одну мысль, но ты ведь ее и сейчас до конца не осознал. То, что происходит в реальности – лишь слабое отражение того, что происходит на сумеречной стороне. Можно выдавить из театра «балеруна Колю», но чем придется за это заплатить… большой вопрос. Ты уверен, что цена вопроса тебя лично устроит?..

Лариса Петровна истолковала этот эпизод гораздо шире. По ее мнению, Фамир Фракийский заявил, будто может творить без муз вообще, что сам по себе хорош, а его слушателям – «и так сойдет». Она поняла, что музы защищали тех, кто не просто добивался личной славы, но стремился своим искусством сделать мир лучше. Однако, поддерживая и вдохновляя тех, кто следовал высоким творческим задачам, музы безжалостно расправлялись с теми, кто утверждал, будто в искусстве можно обойтись и без них, без их высоких целей и божественного дыхания.
Пока Лариса Петровна осваивала методики, выясняла, кто такой Гомер, читала командирские книги и постигала новые знания и навыки, ее мама, в точности такая же въедливая дама небольшого ростика со своей методикой на каждый бытовой случай, вытурила ее папу… на волю. Развелись родители мирно и, как показалось Ларисе Петровне, даже с обоюдным облегчением. По этой причине они даже перестали ссориться шепотом, восстановили дружеские отношения и самым мирным тоном разговаривали по телефону, обсуждая посадку картошки на участках, выделенных заводом.
Они будто переживали новый виток взаимного уважения и человеческого интереса, обмениваясь книгами и впечатлениями о концертах заезжих знаменитостей. Им сейчас было настолько комфортно дружить на расстоянии, что ни папе, ни маме даже не пришло в голову поинтересоваться мнением Ларисы Петровны по поводу происходящего. Свои стычки они и раньше держали от нее втайне, да она и не думала, что взрослые, да еще ее папа и мама могут ссориться, так и не освоив методику совместного проживания.
И теперь, после развода, мама, испытывая к папе нечто вроде благодарности и признательности, всем соседкам говорила про папу: «Мы же не чужие люди друг другу, у нас дочь растет!» А дочери она периодически напоминала, что единственным дочерям надо почаще навещать папу. А поскольку папа, в основном, был на работе, а иногда оставался там и ночевать (с чего, собственно, и начались мамины претензии к его личности и образу жизни, несовместимому со статусом женатого мужчины), Лариса Петровна навещала своего папу прямо на заводе, где он был главным начальником.
На работе папы было всегда очень интересно, хотя его самого Лариса Петровна редко заставала на месте, он был, почти всегда, очень занят. Зато у него была секретарша – миниатюрная взрослая и очень милая женщина, у которой была пара своих детишек, поэтому она с большим терпением и умением общалась с Ларисой Петровной, как со взрослой. Она научила Лариску печатать на машинке. Это было так ново, здорово и необыкновенно!
Лариса Петровна взяла в заводской библиотеке на папин абонемент книжку по десятипальцевому методу печати и потом показала секретарше некоторые приемы, которыми та поделилась и с секретаршами других отделов. И после этого на папином заводе у Ларисы Петровны начала появляться репутация, о которой ей, очень тактично намекала папина секретарша.
Спустя годы, правильно усвоенные практические навыки позволили Ларисе Петровне подрабатывать в студенчестве на кафедре, где она перепечатывала чьи-то диссертации, и ее работа очень высоко ценилась. Но это было немудрено! В ожидании папы, Лариса Петровна перепечатала себе лично «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, а потом переплела их тут же на заводе в местной типографии, где изготавливались отчеты и юбилейные папки. И это окончательно закрепило ее репутацию «папиной дочки», способной совершать чудеса «производительности труда».
Когда печатная машинка была занята, Лариса Петровна отправлялась в бухгалтерию. Тамошние мрачные девушки давали ей разлиновывать формы отчетности, в которые им ежедневно надо было вносить важные цифры столбиком. Когда репутация Ларисы Петровны закрепилась и в бухгалтерии, девушки научили ее пользоваться арифмометром с эбонитовой ручкой. Зажав цифры линейкой, они кричали их из разных концов комнаты, а Лариса Петровна крутила ручку арифмометра и орала в ответ готовую сумму, пока ее не забирал из бухгалтерии папа.
Дом, в котором Лариса Петровна осталась жить вместе с мамой, стоял в центре города. Он был деревянным, с тщательно отесанными брусьями, с печным отоплением. Дом бы построен в войну пленными немцами, поэтому на нем лежал какой-то неуловимый «заграничный отпечаток», не вязавшийся с той жизнью, которой жил вокруг мрачный городок при огромном заводе. В каждой огромной квартире с длинным коридором, заставленным детскими колясками, велосипедами, импровизированными гардеробами и старыми шкафами, жило по три семьи.
И на эту жизнь дом тоже каким-то образом накладывал отпечаток уюта и особой домовитости. В доме с деревянными резными перилами пахло липовым чаем и малиновым вареньем, а в городе такие дома называли по-старинному – «особняками». Вокруг росли большие деревья, и летом весь большой двор утопал в зеленом шатре их раскидистых крон. Огромную клумбу посереди двора соседи радостно засаживали и облагораживали каждою весною, доверяя Ларисе Петровне красить лавочки возле клумбы. При хорошей погоде на лавочках во дворе собирались все соседи, поэтому Ларисе Петровне никогда не хватало на них места. Она сидела дома с самодельной книжкой Гомера на подоконнике, свесив ноги наружу, за что ее постоянно пилила мама.
После Гомера Лариса Петровна считала ниже своего достоинства ходить в кино на несодержательные фильмы о современной жизни. Производительности труда ей хватало и на папином заводе, а в любовь она верила лишь в самом возвышенном антураже исторических постановок. Вместо кино она решила осваивать музеи. Их в городе было целых два: один на папином заводе о трудовой славе, а другой – краеведческий.
Краеведческий музей был раньше домом губернатора города, он стоял в маленьком запущенном парке, а за ним были замечательные качели, куда папа иногда в детстве водил ее качаться, если у него был не конец квартала. Он всякий раз поражался, сколько можно раскачиваться, и как ей не надоест. Мол, в автобусе девочку без приключений не провезешь, её укачивает, а на качелях — никаких проблем с головою.
В самом музее пахло как-то необычно, наверное, чем-то натирали паркет. Картины Ларисе Петровне не понравились, они несли мало познавательной информации. На них изображалась либо природа с подтекстом любви к родному краю, либо натюрморты без всякого подтекста. Натюрморты совершенно некстати вызывали аппетит, но Лариса Петровна стеснялась есть в музее, хотя всегда в музейные походы захватывала с собой бутерброд с сыром.
По-настоящему ее заинтересовал в музее лишь один портрет девушки в полный рост с волосами, перевязанными голубой лентой, в голубом же платье с чайной розой в руках. Много лет спустя Лариса Петровна выяснила, что это было платье-булль. Экскурсовод пояснила, что на портрете изображена дочь хозяина дома, которую заезжий художник избрал своей музой. Лариса Петровна так и поняла, что этот художник потом женился на своей музе.
Экскурсовод ей пояснила, что «муза» переводится с древнегреческого как «разумная», а музей — еще в Древней Греции считался жилищем муз. Но, глядя на старую мебель и облупившиеся стены, Лариса Петровна иногда казалось, что музей больше похож на кладбище навсегда ушедших времен, чьих-то несбывшихся надежд, всех муз вместе взятых.
На шее девушки с портрета висела странная камея на бирюзовой бархатной ленте. Через два года Лариса Петровна, уже став постоянной посетительницей всех музейных экспозиций, набралась смелости и поинтересовалась, что же за странное украшение изобразил художник на шее своей избранницы.
Пожилая дама, директор этого музея рассказала ей, что девушка вышла замуж и уехала из их города в Санкт-Петербург. А на ее камее была изображена гарпия, мифическая женщина-птица с мохнатыми толстыми лапами. И таких изображений всего три во всем мире, поскольку обычно гарпии изображаются с огромными птичьими лапами. По преданию, эта камея могла помочь своему обладателю увидеть гарпий, которые будто бы никуда не исчезли. Если несколько тысячелетий люди твердо знали, что гарпии бессмертны, с какой стати им исчезать лишь потому, что люди, проявляя извечное непостоянство, перестали в них верить?
Директриса показала Ларисе Петровне несколько сохранившихся писем девушки родным, где та поздравляла их со Святками, Рождеством и Пасхой. В письмах рассказывалось, как растут двое ее детей, как живут в Санкт-Петербурге их общие знакомые. Постепенно тон писем становился все тревожнее, а в последних письмах девятнадцатого года звучала обреченность и смирение перед судьбой. Дети и муж девушки с портрета погибли, а она сама дважды видела гарпий, круживших над темным городом. В последнем письме девушка прощалась навсегда с оставшейся в живых няней и извинялась, что никогда не сможет вернуться в город и навестить могилу родителей.
Директор музея и не подозревала, что своим рассказом подстегнула почти заснувшее увлечение древнегреческой мифологией их юной посетительницы. Лариса Петровна поинтересовалась, что же стало потом с этой девушкой с портрета? И директриса ответила, что по их данным, дочь градоначальника пережила революцию, гражданскую войну, но вряд ли смогла пережить блокаду.
После войны так и не удалось ее найти, хотя прежняя директор музея в середине пятидесятых годов пыталась навести о ней справки, считая, что та могла дать ценные краеведческие сведения. И ей тогда должно было быть уже около семидесяти лет, а в таком возрасте люди гораздо лучше помнят прошлое, понимая, сколько бесценных мгновений бытия кануло в Лету безвозвратно.
… Лариса Петровна выросла в странную девушку, которая приковывала взгляд любого, кто хотя бы раз видел иллюстрации картин Сандро Боттичелли. В ней было что-то от его Весны, одной из граций, Афины… С прекрасными бесплотными моделями Боттичелли ее роднило и отсутствующее грустное выражение, появившееся у нее в десятом классе после похорон отца.
Папа сгорел очень быстро. После какого-то обязательного медосмотра папу оставили в больнице. Он в растерянности позвонил маме, которая в назидательном тоне заметила, что ему действительно давно пора полечиться и «полностью обследоваться». Но на следующий день, отправившись проведать бывшего мужа с домашними разносолами, она пришла с белым лицом, в спутанном платке и кое-как застегнутом пальто, что совершенно не вязалось с ее культом чистоты и аккуратности. Врач отозвал ее в ординаторскую и честно сказал, что у папы неоперабельный рак.
Мама перевезла папу из больницы домой, заверив его, что дела идут на поправку, просто поправляться с такими делами все-таки лучше дома. Через три месяца папа умер. Из этих трех месяцев в памяти остались только запах лекарств и постоянное шипение металлического футляра, где кипятились шприцы. Лариса Петровна бросалась то в магазин, то в аптеку. Все три месяца они с мамой качались на этих жутких качелях, когда надежда на чудо вдруг пронзала ее от макушки до пяток, и казалось, будто все кошмары уже позади. Но приговор врача так и остался окончательным, все также горел огонек ночника, все также она всхлипывала от стонов папы, слушала успокаивающий шепот мамы и ее тихий плач над корытом с простынями и наволочками.
На похоронах соседки под руки вели по их тенистому переулку заплаканную маму, пытавшуюся всем объяснить, что Петеньке она не чужая. Девушки из бухгалтерии выбили им с мамой заводскую «Волгу» и помощь от профкома, а папина секретарь дотащила до «Волги» маму, рвавшуюся устроиться в грузовом фургоне возле папиного гроба, обитого красным кумачом. И, глядя на сосны, обрамлявшие городское кладбище, Лариса Петровна твердо решила выучиться на инженера, чтобы стать как ее папа.
Она методически перерывала всю справочную литературу в помощь поступающим в вузы, когда случайно увидела в мамином журнале «Работница» статью, называвшуюся «Мифическая девушка». Ни о каких древнегреческих мифах в статье не рассказывалось, просто девушка, о которой была написана статья, закончила в Москве вуз, называвшийся «МИФИ».
Участь Ларисы Петровны была решена. Получив аттестат зрелости, она собрала маленький чемодан, с которым ездила в пионерские лагеря от папиного завода и, наскоро попрощавшись с окончательно растерявшейся мамой, тем не менее, успевшей ей за ночь сшить бостоновую юбку, отправилась становиться мифической девушкой.
…Получив после первой сессии повышенную стипендию, Лариса Петровна решила весь семестр методически изучать репертуар московских театров, тут же столкнувшись с проблемой приобретения билетов. Через непродолжительное время она выяснила, что довольно легко можно попасть только в Театр Советской Армии, в Кремлевский Дворец Съездов и на оперетту. Из всех мест, куда ее пускали без особых проблем, больше всего ей понравилось в Кремлевском Дворце Съездов. Кроме зрелищ, там подавали шампанское и жюльен в буфете. Иногда там можно было прикупить с лотка нечто прекрасное, вроде туши для ресниц «Луи Филипп».
В середине второго семестра она попала на слет первокурсников с подшефной группой. На слете она чинно сидела у костра с кружкой чая среди одних девчонок и дико скучала. И так бы погибла в расцвете молодых лет, если бы к ним случайно не забрели «на огонек» два юноши с гитарой. Их репертуара хватило на всю ночь, а все юные девы, включая Ларису Петровну, были поражены и впечатлены, наконец-то вполне насытившись художественными впечатлениями. При первых аккордах Лариса Петровна поняла, что мужское пение – это ее истинная слабость.
Всю ночь ей казалось, будто молодые люди поют только ей и лишь для нее. Они глядели ей в лицо, слово искали только ее одобрения. Она с удовольствием кивала им и первой хлопала в ладоши, ей хотелось, чтобы эта ночь длилась и длилась. Но под утро эти сирены в мужском обличье испарились, даже не представившись…
Детское увлечение Гомером тут же ударило в борт ее суденышка восторженной волной «Одиссеи», где особое место уделялось таким вот аэдам, певцам-мужчинам, исполнителям поэм и сказаний. Тут-то она поняла, что на самом деле ее так влекло к слепому певцу. И на какое мгновение ей даже показалось, что из старой самодельной книжки Гомер через века обращается только к ней, как к своей музе.
Она вспомнила, что именно в «Одиссее» впервые появлялись все девять муз, хотя раньше их число либо не уточнялось, либо было гораздо меньше. Одиссей, ни разу не обращался к музам, будучи героем, а не аэдом.
А один из героев «Одиссеи» аэд Демодок, хотя и не призывал муз, но был тесно связан с музами и Аполлоном: «Его возлюбила Муза и наделила благом и злом – зрения ведь лишила, дала же сладостную песнь». Демодок – лирический герой поэмы, которого муза лирической поэзии вдохновила воспевать славу мужей, выбрав из известной до небес песни отрывок о распре Ахилла и Одиссея. Гомер же утверждал, что песенный дар Демодок получил от бога: «Благосклонный к нему бог даровал ему пророческую песнь», и все свои песни аэд начинал, «вдохновленный богом».
Ларисе Петровне стал интересен этот момент – кто же вдохновлял столь полюбившихся ей аэдов? Точка зрения Гомера ее не устраивала расплывчатой неопределенностью. Песенный дар не был обычным даром. По мнению Одиссея, восхищенного пением Демодока, это муза обучила поэта песням, а возможно, и сам Аполлон.
Ей показалось, что Аполлон упоминается в поэмах Гомера как вежливый и уже обязательный реверанс всем олимпийским божествам нового пантеона. Она выделила для себя музу лирической поэзии, благосклонную к «племени аэдов», которых сама учила песням. Первые упоминания о необходимости методически осваивать приемы классического искусства связывались именно с этой музой по имени Евтерпа. Высшая же степень мастерства, которой достиг Демодок, была возможна лишь при обучении у нее или у самого Аполлона. Аэд вовсе не выступал «орудием божества», диктующего ему песнь, он был избранником и учеником музы.

После этой нечаянной и столь же неприятной встречи Лариса Петровна выкроила деньги на покупку прогулочной коляски дочери и даже попыталась немного отдалиться от нее, не сливаясь в одно целое. Вначале она это делала, чтобы как-то повысить творческий потенциал родного телевидения, все больше начинавшего походить на плохую провинциальную пародию американского. Но потом ей стало нравиться смотреть на подраставшую дочь как бы «со стороны», ведь пока та болталась у нее на животе, она никак не могла разглядеть ее всю целиком.
Как могла, она оттягивала момент возвращения на телевидение, от которого не ожидала ничего хорошего. Хотя, находясь в отпуске по уходу за ребенком, она подрабатывала устройством и проведением концертных программ классической музыки. Перезнакомившись со многими музыкантами, жившими впроголодь, она составляла какие-то интересные тематические вечера, стараясь учесть профессиональные возможности и творческие интересы своих новых знакомых. Сама она на сцену, как правило, не выходила, поскольку дополнительно руководила записью концертов на стареньком оборудовании для медленно хиревших государственных каналов радиовещания. Перед каждым концертом оборудование приходилось чинить, поэтому Лариса Петровна всегда носила с собой еще студенческий набор отверток, а среди музыкантов с консерваторским образованием за ней закрепилась прозвище «Инженерша».
На телевидении Лариса Петровна обнаружила, что все места заняты отнюдь не «случайными людьми», все попали не с всесоюзных курсов, а по высокой протекции, которой у нее никогда не было. Ее «Огородные новости» давно превратились в гламурные репортажи о ландшафтной архитектуре на дачных участках известных творческих личностей и политических фигур.
Ларисе Петровне достался небольшой клочок невозделанной пустоши о новостях классического искусства, а ее огородик сузился до крошечных утренних реприз «Зимний сад на подоконнике».
Вместе с тем ее все чаще ангажировали на организацию и проведение программ широкого профиля практически на всех площадках Москвы. Перед ее глазами проносились Кремль, Концертный зал Россия, Большой театр, Колонный зал, Залы консерватории, Концертный зал имени Чайковского, Международный Дом Музыки, МХАТ, Манеж, Метрополь…
После рождения ее Солнышка, будто что-то переменилось в отношении к классической музыке. Вместо полупустых залов Лариса Петровна обнаружила заинтересованную публику, жадно впитывающую каждый звук, тонко реагируя на малейшую фальшь. И в то же время она понимала, что большинство музыкантов, которых она старалась достойно представить слушателям, понятия не имеют о гомеровской притче про Фамира Фракийскиского.
Никаких высоких задач, кроме приземленных материальных интересов они не ставили. На ее телефонные звонки с попыткой объяснить концепцию концерта, принципы составления программы, большинство из них отвечало: «Сколько?..»
Она не любила быть с артистами за кулисами, где они обменивались опытом, где и за какую шабашку им заплатили больше, а где их «кинули», даже не накормив. О «высоких задачах искусства» они говорили исключительно на камеру, если у них брали интервью. Их заученные однотипные выражения звучали фальшиво, но кого это трогало? Музы давно покинули их «шабашки», «гала» и «сборные солянки». А потому, стоило отойти журналистам от музыкантов, как они с прежней горячностью начинали обмениваться телефонами организаторов концертов, ставя против каждой фамилии его обычную почасовую таксу.
Вначале она думала, что такое отношение – результат длительного пренебрежения высоким искусством, когда люди, собиравшиеся в зрительных залах, просто выживали и спасали семьи. Она думала, что стоит подождать немного, и ее музыканты вернутся к творчеству. Но концерт сменялся концертом, одна площадка сменяла другую, а ее все также отводили в сторонку не для того, чтобы поблагодарить за рассказ о творческих достижениях, а чтобы высказать недовольство низкой оплатой и выяснения, сколько она «захапала себе за конферанс».
Терпению ее пришел конец, и после одного из концертов она твердо решила поставить на этом точку, понимая, что это уже вовсе не ее история. По наивности она думала, что, сможет реализоваться возле чужих историй из-за невозможности найти себя в выбранной профессии после развала страны. Наступил момент, когда Лариса Петровна поняла, что в суматошной организации чужих концертов и случайных овощных новостях в телевизоре она вполне может пропустить самое начало истории Солнышка. На минутку представив, как ее дочь будет ходить к ней на работу, и сидеть с дежурными операторами или с публикой на записи очередного шоу, слушая в перерывах ворчание о низких почасовых ставках, она решила искать для себя что-то более приземленное.
Тут она обнаружила, что все эти люди, пенявшие на ее оплывшую после рождения дочки фигуру, слишком заурядную внешность и отсутствие стервозности в характере, не могут без нее обойтись. Стоило ей написать заявление об уходе с телевидения, как тут же все вспомнили о требованиях телезрителей возобновить нормальное огородное вещание и внезапно проснувшуюся тягу широкой аудитории к классической музыке. Те самые музыканты, упорнее других выяснявшие, сколько она получает за концерт, звонили ей домой в полном недоумении, обнаружив, что кроме почасовой таксы им хочется быть представленными публике по-человечески. Ее так долго гнали с ее огородика на подоконнике и радиорубки при «сборных солянках», так долго ей доказывали ее ненужность и несостоятельность, что не могли подобрать слов, после которых она могла бы остаться. Она никогда не имела столько эфира, работая на полную ставку, чем теперь, когда ушла отовсюду. Включив телевизор, она с удивлением обнаруживала повторы своих огородных шоу и записи концертов, будто все дожидались, когда она уйдет, чтобы хоть таким образом оценить ее труд.
Одно известное издательство на волне огородного интереса предложило ей написать книгу о тепличных культурах. Лариса Петровна и не подумала отказываться, твердо уверенная, что лишь она может рассказать об этом интересно и содержательно. Она использовала весь свой методический талант и создала сей труд из серии «Тепличное телевидение». В книге «Помидорчики с окошка» она подробно описала многочисленные сорта и гибриды томатов, дала ценные рекомендации по их возделыванию в открытом грунте и в теплицах, подробно рассмотрела типы культивационных сооружений, минерального питания и удобрения, а также средства защиты растений от вредителей и болезней. Закончив объемное предисловие «для овощеводов-любителей и специалистов сельского хозяйства», она категорически потребовала достойный гонорар, и они всей впервые семьей поехали отдохнуть к морю.
Под ласковый шепот волн, зорко отслеживая активный отдых мужа и дочки, Лариса Петровна думала о том, как ей все же устроить свою жизнь так, чтобы больше никогда не тратить драгоценное время на дорогу с концерта на концерт с набором отверток. Меньше всего ей хотелось писать труд про огурцы и тыквы, о чем ей дважды звонили из издательства.
Волны накатывали ей на выставленные подошвы, солнце старалось подрумянить ее серые щечки и вернуть улыбку, потерянную где-то в вечной автобусной толкотне. И Ларисе Петровне вдруг захотелось заняться чем-то неспешным и рутинным, невероятно скучным и монотонным, чтобы навсегда освободиться от тяжелых раздумий, нервных переживаний, чтобы впредь отвечать лишь за себя и свою семью, чтобы никому и в голову не пришло допытываться у нее, сколько она берет «за выход».
Под стук колес в поезде, которым они возвращались домой, она окончательно решила осесть в Подмосковье и найти работу поближе к дому. Засыпая возле разметавшейся во сне дочки, она подумала, что слишком много времени потратила на чужие «творческие достижения» там, где совершенно не ценили не только ее усилия, но и саму возможность творчества. А к ней вообще относились как к пустому месту, воспринимая все, что она делала – как должное. Сколько раз ей в лицо говорили, что она «кормится» у их творчества. Однажды ей как бы в шутку заметили, что она еще должна им всем приплачивать за возможность «вращения в сферах высокого искусства». Странно, что вообще заметили ее уход.
Стараясь не свалиться с полки на давно не мытый пол, она впервые за много лет захотела вновь вернуться к Гомеру, которого считала навсегда забытым и даже «ненастоящим». Смешно было сравнивать, что же дал ей «ненастоящий» Гомер, с тем, что она получила от своего «вращения в сферах высокого искусства».
Но, подумав обо всем после встречи с теплым и ласковым морем, Лариса Петровна с легкостью отпустила все свои несостоявшиеся надежды, решив надеяться только на лучшее. Она вспомнила, что всегда немножко стыдилась других людей, чувствуя себя невероятно счастливой… на фоне многих других судеб. И в полутьме спавшего вагона ей на минуту показалась ненужной и ненастоящей вся ее «жизнь в искусстве», кроме мамы, ее баритона, Солнышка и Гомера.
Новую работу она себе нашла недалеко от дома, став дежурным системным администратором в банке. Работать приходилось с молодыми неженатыми мужчинами, многие из которых приехали из провинции. Компьютерная техника была им намного привычнее, чем для Ларисы Петровны, не имевшей в то время собственного домашнего компьютера. Почти все ее коллеги еще со школы подрабатывали сборкой компьютеров, а ходить с набором отверток повсюду для них было намного привычнее, чем даже для нее.
У них был свой жаргон, до которого ей не хотелось опускаться, свои интересы и увлечения. Лариса Петровна почувствовала себя полностью изолированной в этой новой среде, где у нее к тому же далеко не все получалось. Впрочем, и ее новые коллеги смотрели, на нее, как на пустое место, но лишь потому, что она была явно «не их романа». В целом же эта новая работа ей понравилась, а сама атмосфера их каморки, набитой знающими себе цену молодыми людьми и компьютерами, показалась ей дружелюбной и открытой. Хотя в целом ее нынешняя скромная должность была слишком далека от мира искусства, куда она так стремилась под влиянием Гомера и обрушения прежних планов на будущее.
Плюсом в новой работе была возможность неограниченного пользования Интернетом, который Лариса Петровна открыла для себя случайно, но тут же ушла в него с головой. Постепенно освоившись с новыми обязанностями, исчерпав первое потрясение Интернетом, она начала интересоваться, чем заняты другие, более продвинутые системные администраторы. Лариса Петровна стала замечать, что иногда ее новые знакомые, забросив все необременительные в тот период обязанности, погружались в чтение свежих публикаций блога некой дамы, сетевой псевдоним которой она уже неоднократно слышала в их разговорах. Вспомнив свою начатую, но так и не дописанную книгу про огурцы, она решила не читать блог, носивший откровенно издевательское название «Огурцова на линии».
Честно говоря, Лариса Петровна немного побаивалась Интернета, видя, как легко можно здесь получить психологический удар, раскрываясь перед невидимой тебе аудиторией. Поэтому сама предпочитала больше читать, не рискуя участвовать в дискуссиях и дебатах на многочисленных форумах.
Лариса Петровна видела, насколько бессмысленно в сети изображать кого-то, кем человек не являлся на самом деле. Если на каком-то ресурсе не пользовались дутыми рейтингами и «накруткой» посещений, там немедленно поднимались совершенно иные кумиры, у которых «в реале» были изначально перекрыты любые возможности самореализации. Здесь никто не мог знать наверняка, какая у кого внешность и фигура, имеет ли человек влиятельных родственников или знакомых. Зато каждому можно было легко определить цену после двух-трех торопливых комментариев.
В тоже время многие «публичные фигуры» в сети выглядели неинтересно, с них шелухой слетала созданная рекламными кампаниями репутация, поэтому за большинство из них приходилось писать специально нанятым людям, что окончательно опускало их в глазах пользователей Интернета.

При этом «мадам Огурцова» придерживалась доверительной интонации, за которой сквозила неприкрытая насмешка. И когда она сказала, что «Лучшие женские движения – это синхронные с мужчиной. Для страны, для семьи, для здоровья самой женщины!» – Лариса Петровна поняла то, чего не понял никто из читавших в этот момент блог Огурцовой.
Она осознала, что в России больше не будет никаких «женских движений», поражавших ее внутренней лживостью, беспардонным наездом на все общество, вызывавшей нескрываемый страх перед теми, кто мог за ними стоять. Какие бы средства не были положены в основу их создания и существования, одной этой фразой «мадам Огурцова» покончила с ними раз и навсегда.
Лариса Петровна внимательно прочла вполне откровенное высказывание блогерши о том, что она чувствовала и сама в ходе «демократических преобразований»: «мадам Огурцова» сказала, что рассматривает происходящее в качестве масштабной попытки уничтожить тонкую природу русской женщины. Она анализировала создаваемые условия «безвременья» или «переходного периода» в никуда, когда в первую очередь страдали женщины и дети. В попытках перевести любое обсуждение общественных проблем на «половую почву», в намеренном создании бессмысленных «женских движений» в стране, где женщине никогда на самом деле не было нужды бороться за свои гражданские права, она видела попытку извратить отношения мужчины и женщины, придав им какой-то склочный «политический» смысл.
Но она не останавливалась на обычной констатации, тут же несколькими фразами уничтожая возникшее отчуждение так, что молодые люди, с восторгом читавшие уморительные замечания блогерши по «половому вопросу», начинали вдруг немного иначе вести себя с женщинами в реальной жизни. Куда-то исчезала напряженность и обособленность, появлялся интерес и даже уважение, от которого Лариса Петровна начала отвыкать.
Она нисколько не сомневалась, что за плечами самой хозяйки блога была не слишком удачная или счастливая личная жизнь. Но даже ее молодые коллеги мужчины вполне оценили, как эта дама сумела подняться над своими личными, чисто женскими обидами на мужчин, – уже не для себя лично, а для более органичных отношений между мужчиной и женщиной у новых поколений ее читателей. Несколькими фразами уничтожая создаваемую десятилетиями пропасть, она «отжимала» из этой сферы беспринципных функционерок и любителей «клубнички».
Особенно мужчинам понравилось, как «мадам Огурцова» отметила, что пока многие порядочные мужчины проигрывают в жизни отнюдь не более талантливым или предприимчивым, а тем, кто пользуется женскими методами, которые в мужском исполнении превращаются в откровенное бабство, навязывая женщинам несвойственные им модели поведения, заставляя «омужичиваться».
Скажем обтекаемо, что моя-то природа не совсем женская, конечно. Поэтому я могу не только пожалеть себя, после замечательной концовки «они долго пытались уничтожить ее как женщину, а потом почему-то все умерли», но и проанализировать столь неадекватное поведение.
Именно поэтому я могла в полной мере ощущать, что этими наскоками меня пытаются уничтожить как женщину. Без всяких скидочек, с четко поставленным ударом на женскую физиологию. А это не есть хорошо, за такие вещи природа будет карать столь же расчетливо и безжалостно, в нескольких поколениях.
Но когда в тебе стараются убить женщину, возникает искажение восприятия действительности, ведь и женская природа подсказывает, что, в первую очередь, жалеть надо себя-любимую. А когда тебя начинают жалеть другие – это достаточно унизительно.
Во-вторых… мир потому начал вдруг отворачиваться от нашей женской природы, милые дамы, что мы позволили некоторым представителям социального слоя на букву «му» пользоваться нашими исконными, женскими стратегическими методами.
Эти методы выпускать из рук нельзя. Что тогда нам-то остается? Где широта диапазона? Да и некрасиво омужичиваться настолько, чтобы забывать наши исконные навыки. Тащиться теперь с мужиками в одной колонне? И чтобы всякие гламурные пустышки из себя перед нами «женщин» изображали?
Нет-нет, давайте, чуточку перестроимся, дамы. Ведь конечные цели наших гендерных колонн абсолютно различны. Мужчинам надо топать вкалывать в высших иерархиях оперативного управления, а нам надо собою заменить нынешних обитательниц спа-салонов, музыкальных гостиных, запросто рассуждающих о зарубежных шопингах и других маленьких радостях жизни. И вообще-то давно пора адекватно ответить за постоянное выворачивание нашей жизни наизнанку так, что мы оказываемся вынужденными вкалывать куда больше нормального здорового мужчины.
Хотя бы для того, чтобы раз и навсегда отбить у некоторых охоту ныть за бюджетный счет о «страданьях народа». Хватит, пострадали. И пускай эти «страдальцы за народ» не загораживают дорогу «женщине с ребенком».
Лариса Петровна вспомнила удачные карьеры, которые видела за последние годы, и мысленно согласилась с хозяйкой блога. На ее памяти никто из знакомых мужчин не выдвигался за профессиональные качества, талант и работоспособность. И в каждом таком «выдвиженце» сквозило чисто женское желание «пристроиться в жизни», как в молоденьких девушках издалека было заметно желание немедленно выйти замуж. Блогерша считала, что дамам ни к чему бороться с мужчинами за «процентное соотношение» во власти, а напротив надо бороться за то, чтобы во власть попадали настоящие мужчины, не опускающиеся до откровенного бабства на государственном поприще. И это она предлагала достигать «мягко, по-женски, так, чтобы надолго запомнилось».
Придя однажды на работу, Лариса Петровна обнаружила, что накануне в системе произошел сбой. После перезагрузки пропали все ее ссылки на недочитанные статьи блога. Она набрала в поисковике фразу «мягко, по-женски…» и тут же наткнулась на короткий рассказ «Моя Мерилин», поняв откуда в народ пошли фразы, ставшие крылатыми. В рассказе описывался один день провинциальной дамы, упорно старавшейся в любых ситуациях оставаться женщиной. В одном из диалогов Лариса Петровна узнала присказку, сопровождавшую каждую переустановку системы в их компьютерах: «Молод ты еще мне систему переустанавливать!»

Телефон. Надо срочно заплатить за телефон.
– Это Миша.
– Слышу. Что надо?
– Нас сегодня ваша бывшая подруга замдеканша, у которой вы…
– Короче.
– Просила на вас написать. Второй раз. Мы опять отказались.
– А-а… А Петровых что?
– Он тоже не написал, он сказал…
– Вот что сказал Петровых, не надо. Ты что звонишь-то?
– У нас экзамен завтра, напомнить. А то про консультацию вы забыли…
– Спасибо. Ой, я освобожусь завтра только к трем.
– Ладно, мы придем. А вам систему в тачке переустанавливать не нужно?
– А зачем ее переустанавливать? Стоит и пусть себе стоит.
– А вдруг она косо стоит?
– Миша! Маленький ты еще мне системы переустанавливать!
– Обижаете!
– Жалею!

Произошедшие в блоге полемические ристалища по половым вопросам тут же отразились и на жизни самой Ларисы Петровны – более уважительным и ласково-покровительственным отношением со стороны коллег-мужчин, в чьей помощи она действительно остро нуждалась. А спустя пару месяцев Лариса Петровна с удивлением обнаружила, что использованное несколько раз «мадам Огурцовой» слово «дама» — тут же вошло в обиход вместо раздражавшего до крайности обращения «женщина». В общественном транспорте к самой Ларисе Петровне уже никто не орал «Женщина, Вы куда прете?» Даже энергично проталкиваясь на выход пассажиры теперь вежливо осведомлялись у нее: «Дама, Вы выходите?»