Для многих сотрудников Академии русского балета имени А.Я. Вагановой назначение новым руководителем прославленного педагогического коллектива Николая Цискаридзе оказалось как снег на голову. Мнения разделились. Одни посчитали, что Цискаридзе – звезда с мировым именем и уже опытный педагог – для академии несомненное благо. Другие стали говорить, что опыта управленческой работы у него нет. Через какое-то время в академии пройдут выборы. Так записано в уставе этого учебного заведения. А пока вчерашний премьер Большого театра знакомится с хозяйством. Встречается с родителями учащихся. Входит в курс дел. И репетирует, забывая о назначенном интервью.

– Простите, так получилось, – сказал он. – Подождёте?

Я, конечно же, согласилась. И в течение часа наблюдала, как рождается балет. Иногда и. о. ректора не выдерживал, вскакивал и показывал, как надо подготовиться к прыжку. Объяснял какие-то тонкости. Обсуждал с педагогом (шёпотом) возможности учеников. Ход репетиции он щедро комментировал.

– Ты всё-таки с принцем танцуешь, ты так мечтала о нём. Туфельку кидала. Ну, обрати на него внимание, когда проходишь мимо, – говорил Цискаридзе. – Кисть опаздывает. Это же русский балет! На дверях что написано – академия какого балета? Русского!

– Предложи ей сердце. Где у тебя сердце? Нет, это желудок… На сухие ноги ты рискуешь повредиться. Картошку без масла не жарят… Плие – это наше масло…

– А вообще – очень прилично. Только не топочи. Какой инструмент сейчас должен играть, знаешь? Нет? А что по истории музыки у тебя? Как не проходили? Это играет челеста, маленькое пианино, у которого вместо струн хрустальные пластиночки. Звук – как по хрусталю ударяют молоточки. Представляешь – там хрусталики играют, а ты так громко топочешь. Давай ещё раз…

Наконец приходит время и вопросов от «НВ».

– Николай Максимович, вы уже вошли в курс дел?

– Ох, ещё не всё пока охватил! Познакомился только с учениками младших классов, теми, кто танцует сольные партии в «Щелкунчике», и с выпускниками. Всё сразу не успеть. Выпускники меня сейчас волнуют больше, потому что они – на пороге серьёзной жизни. Мне важно понять, как правильно выстроить выпускной экзамен, чтобы помимо классов, где их посмотрят, они ярко показались на сцене. Знаете, часто бывает, что в классе, когда идёт экзамен, ребёнок выглядит довольно блёкло. Многим нужна именно сцена, чтобы засверкать. И наоборот: есть индивидуальности, которые в классе смотрятся великолепно, а на сцене неинтересны. Такая вот профессия сложная. Так вот, сейчас свою задачу я вижу в том, чтобы помочь выпускникам. Хочется, чтобы все хорошо показались и неплохо устроились.

– Можете что-то сказать о подготовке учащихся академии? Сравниваете ли со своей учёбой?

– Всё как обычно. Дети есть дети. Каждый день случаются какие-то непредвиденности. Кто-то заболевает, кто-то не выучил уроки. Идёт обычная жизнь. Есть лидеры, есть более спокойные в успехах мальчики и девочки. Жизнь не меняется. Я думаю, что этот цикл вечен, всё повторяется. Это же школа.

– Будут ли звёзды среди выпускников этого года?

– Вы знаете, я против того, чтобы делать предсказания. Жизнь так часто поворачивается неожиданной стороной. Карьера танцовщика зависит от многих факторов. Природные данные, безусловно, важны, но это далеко не всё. Нужен «твой» педагог, который поможет раскрыться этим данным. Плюс удача, везение. Дети по-разному растут, формируются. Я, например, был длинненький мальчик и поэтому недолго участвовал в детских танцах. До выпускных классов у меня было очень немного выступлений. Часто бывает, что дети, которые долго танцуют «маленькие роли», думают, что и дальше будет так же, – они будут всегда востребованы, их всё время ждут цветы и аплодисменты. А они или не вырастают, или вырастают несообразно – и не получают того, на что рассчитывали. Детские мечты не сбываются, и это для маленького человека трагедия. Таких судеб я видел много. С тех пор зарёкся говорить, станет ли ученик звездой или нет. Каждый взрослеет в свой период. Каждый цветок распускается по сезону.

– Вы хотите сказать, что звёзд делает театр, а не хореографическое училище?

– Именно. Эту фразу я постоянно слышал в школе. Когда я расстраивался из-за чего-то, мне мой мудрый педагог говорил: запомни, карьеру делают в театре. И он был прав, сейчас я точно это знаю. В школе только закладывают базу. Фундамент. А всё остальное – на большой сцене.

– Вы часто рассказывали о своём хореографическом детстве. Вспоминали о том, как ваш педагог, когда вы делали прыжки, бежал за вами, пинал, мешал, и вы не имели права остановиться. И часто доводил вас до слёз. Пётр Антонович Пестов был достаточно жёстким учителем.

– Не «достаточно». Он был очень жёстким. Жестоким. И дисциплина у нас была просто армейская. Не только в нашем классе – во всей школе. А дальше, что вы думаете, дисциплина кончилась и пошли сплошные пряники? Нет. Балет – это жесточайшая дисциплина всегда, везде. Марина Тимофеевна Семёнова, мой педагог в Большом театре, была также весьма строгой. Попробовали бы вы заговорить во время репетиции или встать не на своё место! Даже народные артистки у нас двигались только с её разрешения и вставали на то место, какое она указывала. По-другому не было никогда. А если кто-то нарушал этот заданный раз и навсегда порядок, он сразу же выходил за дверь. Но… После этого я всё время говорю – но! Мы этих людей обожали. О-бо-жа-ли! Мы понимали, что вот эта жёсткость, иногда даже жестокость, нам только во благо.

– Это правильно? Вы это с самого начала понимали?

– С самого начала.

– Даже когда на глазах у вас появлялись слёзы?

– Понимаете, я от этих людей не видел ничего плохого. Внимание – да. Строгость – да. Но вот заканчивался урок – и всё! Я видел, как Пётр Антонович искренне расстраивался, если я не оправдывал его ожиданий, если был невнимательным. Я чувствовал, как он был счастлив, когда я что-то показывал. Часто дети начинают нервничать от того, что у них не всё получается. И истерики бывают. Потому что по недомыслию не понимают, что многие ответы надо искать в области физиологии. Это организм, и у него есть срок, когда он должен дозреть, чтобы выдать максимум возможностей. Нельзя получить всё сразу в период роста. Нужно уметь ждать. Было такое – вот только мы поставили один прыжок, я успокоился, и вдруг я за несколько месяцев вырос сразу на 12 сантиметров. Все те мышцы, какие у меня были, исчезли. И мы с моим педагогом опять должны были начинать всё с нуля. Я, ребёнок, не понимал, что происходит, – только недавно всё получалось, а сегодня я падаю. Но мой педагог был рядом со мной. Он понимал всё и не ругал меня за то, что я расту.

– И получается, что теперь вы вспоминаете о годах своей учёбы с тёплыми чувствами.

– Конечно. Я испытываю к Петру Антоновичу огромное чувство благодарности. Спасибо суровому Пестову, его армейской дисциплине, жестокости – он создал ту базу, на которой потом Марина Семёнова, а ещё Галина Уланова, Николай Симачёв, Николай Фадеичев построили здание, получившее имя «Николай Цискаридзе». Мне повезло. Можно было построить маленькую дачку, а можно – небоскрёб… Но фундамент был заложен именно в Московском хореографическом училище. Благодаря Пестову я из училища выпустился не только кое-что умея, я был здоровейшим человеком. У меня ничего не болело до 30 лет. Меня предупреждали, что нельзя быть беспощадным к своему телу, надо иногда себя беречь. Но я допускал множество ошибок, мне казалось, что со мной вообще не может ничего случиться. Это, к сожалению, оказалось неправдой.

– А, вот почему вы постоянно напоминаете ученикам о травмах!

– Надо предупреждать. Со всеми когда-нибудь случается. Особенно с теми, кто неправильно себя ведёт.

– Академия русского балета имени Агриппины Яковлевны Вагановой – старейшее учебное заведение…

– Самое старое.

– Здесь традиции. Здесь устоявшийся порядок… Сумеет ли народный артист Цискаридзе завоевать доверие коллег?

– Могу сказать только одно – приложу все силы. В балете всегда – традиции. Раньше было два императорских театра – Мариинский и Большой. А в советские годы их стало много. Может быть, даже неоправданно много. И все школы были более-менее одинаковы. Все школы учили по одной и той же системе, по одному и тому же стандарту. Требования были унифицированные, экзамены сдавали одинаково, в одной и той же школьной форме ходили по всей стране. И театры были в каждом большом городе с одним и тем же классическим репертуаром...

– Скажите, в каждой хореографической школе была эта… строгость? Армейская дисциплина? Что, по-другому просто не научить детей?

– Конечно. Понимаете, нас с детства учат иерархии. Тому, что каждый в балете должен занимать своё место. И ребёнок в эту систему попадает с первого же дня, когда его ставят к станку. Тот, кто стоит в центре станка, – он главный ученик. Прима-балерина или премьер каждого конкретного класса. Чем дальше ты стоишь от центра станка, тем дальше ты от главных ролей, а ближе к кордебалету. С самого первого дня учёбы.

– Вот как?

– Это происходит, когда тебе всего 10 лет и тебе кажется, что ты – самый лучший. А тебе сразу дают понять, где ты – на вершине или у основания пирамиды. Но пока дети учатся восемь, а в Петербурге – девять лет, это всё может меняться. Редко бывает так, что ребёнка поставили в центре и он все эти годы там стоит. Мне, правда, повезло, меня как поставили в центре, я там и простоял 29 лет, никогда никуда не двигаясь, ни в какую сторону.

– Это может означать только одно – ваши педагоги были профессионалами настолько высокого класса, что в вашем случае не допустили никаких ошибок…

– Конечно. Но это не означало, что и я ничего не делал для этого. Те, кто в центре, больше всех пашут.

– Так вы, Николай Максимович, сказали, что по всей стране система балетного образования была унифицирована. Откуда же идут эти разговоры…

– От тех, кто ничего не понимает в балете!

– Вы хотите сказать, что не существует никакой московской или петербургской школы?

– Не может существовать. Я миллион раз это объяснял. Просто у каждого человека есть свои предпочтения. Что он хочет видеть – школу представления или школу переживания. И не только в балете… Кто-то любил Марию Савину, а кто-то с ума сходил по Комиссаржевской, это были абсолютно разные актрисы. Их поклонники были по разные стороны баррикад. И до сих пор никак не договорятся.

– Как в известной поговорке – кому-то нравится апельсин, а кому-то свиной хрящик.

– Ну да.

– И география тут ни при чём?

– Абсолютно. Нас, повторяю, учили всех по одним и тем же стандартам. Используя, как я называю, нашу «библию» – книгу Вагановой «Основы классического танца». Кстати, я как-то спросил у моего педагога Марины Тимофеевны Семёновой (а она была любимой ученицей Агриппины Яковлевны), как это было, и она мне объяснила: «Коль, просто тогда Министерство образования прислало Вагановой письмецо о том, что она должна предъявить программу, по которой учит. И она вынуждена была написать это быстро. Она советовалась со своей ученицей: «Как мы, Марин, назовём это движение?» И они договаривались – а давай вот так. Так появилась всем известная русская «французская» терминология. В которой французские слова не всегда соответствовали своим оригиналам. Я это вдруг понял, когда меня пригласили в «Опера де Пари», я подписал контракт, стал танцевать и начал говорить по-французски… Так вот этот вагановский норматив был спущен из Москвы во все хореографические училища страны. К тому моменту основные балетные силы из Петербурга уезжали в Москву. Некоторые педагоги в 1937-м оказались в лагерях. Агриппина Яковлевна была очень мудрой женщиной, она сделала всё, чтобы облегчить им жизнь. Предложила, например, создать балетную студию, а потом школу в Перми. Эту школу возглавила её подруга молодости, красивейшая женщина Екатерина Николаевна Гейденрейх. А у неё как раз учился Пётр Пестов, он был в первом выпуске Пермской балетной школы. Потом он вырастил Нуреева и Барышникова, и из каждого его класса стали выходить звёзды, и он стал величайшим педагогом – в Москве. Он 40 лет выпускал всех главных танцовщиков страны начиная с конца 1960-х годов. Все московские премьеры – это Пётр Антонович Пестов. К какой школе он относится? Разве можно определить, где ленинградская школа, где пермская, где московская?!

– Итак, Ваганова – Гейденрейх – Пестов – Семёнова – Цискаридзе. Таким образом, ниточка от самой Вагановой протянулась к грузинскому мальчику Николаю Цискаридзе, который, окончив Московское училище, а потом, отдав больше 20 лет Большому театру, оказался в Петербурге. В Вагановском училище. Поверишь тут в предначертания судьбы…

– Ну да. Наверное.

– Вы несколько раз отказывались возглавить Вагановку. Почему?

– Да. Первый раз я сказал: «Нет-нет, ни в коем случае!» Я же понимал, что это будет конфликт. Что меня обвинят во всём, и в первую очередь в том, что я из Москвы. И второй раз я сказал «нет». Но это предложение возникло опять. К этому моменту в моей жизни произошли некоторые изменения, и я дальше мог воевать за то, чтобы восстановиться в Большом театре. Сначала я думал об этом, и, полагаю, что если бы захотел, то восстановился бы. Но, подумав как следует, я решил это остановить. Достаточно, подумал я. И тут опять со мной стали говорить о том, чтобы возглавить академию.

Мне передали просьбу Министерства культуры. И положительное мнение Валерия Абисаловича Гергиева, его голос очень для меня значим. Не секрет, что у него были очень натянутые отношения с предыдущим руководством Вагановки. Больше даже чем натянутые… Но тут все заговорили об этом пресловутом объединении учреждений культуры. Я сказал: «А теперь тем более не хочу, потому что опять меня будут полоскать по-всякому!» Но всё как-то повернулось… И мне объяснили, что никакого объединения не будет. А из администрации президента позвонили, сказали, что было бы хорошо, если бы я принял это предложение, потому что это серьёзнеший форпост в культуре. И пообещали поддержку и помощь. И я согласился. К тому моменту, к сожалению, к руководству академии было много разных вопросов. Сейчас, вы знаете, у нас работает проверка, и мы к концу декабря надеемся получить ответы на эти вопросы.

– Какие, например?

– Ну, взять хотя бы конфликт между театральной библиотекой, которая находится в этом здании, и руководством академии из-за пожарного выхода. Пожарный выход не сделан десять лет! И только потому, что два человека не захотели договориться. Предписание есть, а пожарного выхода нет. А от этого зависит безопасность детей! И таких моментов много. Рассказывать об этом – времени не хватит.

– Вы на днях встречались с Валерием Гергиевым. О чём шла речь, если не секрет?

– Проведя в Петербурге месяц, я всё никак не мог до него дойти. Заканчиваю так поздно, а у него спектакли, а я уже еле стою на ногах… И вот наконец мы встретились и обговорили наше сотрудничество. Он выслушал мои пожелания, и вот мы сейчас опять заключаем договор между академией и Мариинским театром. Это делается каждый год – наши дети играют во взрослых спектаклях. Педагоги и воспитатели просили меня кое-что изменить, и Валерий Абисалович нас услышал и понял. Мы со своей стороны постараемся услышать и его мнение. Он, например, обеспокоен, что опытные педагоги Мариинского театра мало преподают в академии. Мы говорили о том, что школа и театр должны жить вместе. Мы безумно заинтересованы в театре.

– А театр – в вас.

– Конечно! Мы же растим кадры для театра! Мы не можем смотреть мимо театра, это же глупость! А для кого мы тогда работаем? Зачем мы тогда? Для кого мы тогда растим эти кадры?

– Я ловлю вас на том, что вы уже объединяете себя с академией. Говорите «мы»…

– Мы. Да. А как может быть по-другому?!