О русском балете

— Я абсолютно убежден, что в классическом балете Россия всегда будет впереди планеты всей. А все потому, что у нас огромные традиции в этом виде искусства, и они никуда не исчезли. Русский балет существует дольше, чем США как государство: улица Зодчего Росси уже была, а Штаты — нет. Это, знаете, как английский газон: его надо сто-двести лет поливать, косить, а потом ему уже ничего не страшно.

Так и наш балет. Конечно, и у нас существуют проблемы: например, все чаще наше артисты уезжают работать за границу. Конечно, там больше денег, куда лучше материальная база. Но главная причина, как мне кажется, заключается в другом. В Европе и США с артистом балета подписывают контракт, в котором очень четко указано, на что танцор имеет право, что с ним могут сделать, а что — нет. И эта бумага защитит человека, если руководство театра вдруг начнет над ним издеваться. У нас же артист абсолютно беззащитен перед начальством.

Помню, выступал я как-то в Парижской национальной опере. Перед первой репетицией жутко волновался, подошел к директрисе и честно сказал ей: «Я так боюсь, что у меня трясутся ноги. Если я упаду, пожалуйста, не ругайте меня сразу. Я исправлюсь, честно!» Она удивленно посмотрела на меня и ответила: «Я слишком хорошо воспитана, чтобы унижать звезду перед кордебалетом». А в России, в Большом театре, как только на нас не кричали, иногда в такой грубой форме делали замечания, что мы даже не знали, как реагировать на них!..

О Петербурге и Второй сцене Мариинки

— Когда мне было лет десять, я поступил в Тбилисское хореографическое училище. А через какое-то время преподаватели сообщили маме, что из меня может выйти толк, и посоветовали перевести меня либо в Московское хореографическое училище, либо в Академию русского балета им. Вагановой. К слову, взяли меня и туда, и туда. Но мама выбрала Москву, потому что наш доктор сказал: кавказский климат Тбилиси лучше менять на сухой московский, чем на влажный питерский. Так и была решена моя судьба.

Но я все равно неразрывно связан с Петербургом. Сейчас это стопроцентно мой город. У меня здесь даже есть своя квартира: она в Адмиралтейском районе, недалеко от дома Раскольникова. И я приезжаю туда, чтобы отдохнуть от Москвы, от всех этих склок. Для меня Петербург — это как дача, где тихо и спокойно.

Я могу часами бродить по Адмиралтейскому району, гулять возле второй сцены Мариинки. Я ведь видел, как ее строили. Конечно, это здание мало кому нравится. Но с этим уже ничего не поделать. Зато в зрительном зале там замечательная акустика. Поверьте, в России, да и во всем мире, немного театров с таким отличным звуком.

О кланах в Большом театре

— Окна одного из репетиционных залов в старом здании нашего хореографического училища выходили прямо на Большой театр. Все мы смотрели на него и мечтали там оказаться. Когда я заканчивал училище, существовала такая система: на всех выпускников приходили заявки из театров. Что-то вроде приглашения на работу. И нам, по секрету, рассказывали: вот на Петрова пришло три заявки, а на Иванова пять. А на меня, лучшего выпускника на потоке, и на мою партнершу — ноль.

Причина проста: во всех театрах Москвы были уверены, что нас пригласит Большой. А там не спешили этого делать. Тогда в Большом театре все решали кланы: в первую очередь брали детей из балетных династий. Мой педагог Петр Пестов мне откровенно говорил: «Тебе ничего не светит в Большом. Там кланы: Ветровы, Никоновы, Симачевы. А ты им ни брат, ни сват, ни родственник. Тебе никогда не дадут в Большом театре нормально танцевать! Давай лучше я договорюсь, и тебя возьмут в Театр «Русский балет».

Когда я это услышал, то закричал: «Не-е-т! Я буду работать только в Большом и стану там первым человеком». Если бы я знал, какому остракизму меня подвергнут в этом театре, я бы не пошел туда.

Попасть в Большой мне помог Юрий Григорович. Он был председателем на нашем госэкзамене. И, когда стали ставить оценки, он произнес только одну фразу: «Грузину — пять, и взять в театр!» Выговорить мою фамилию он тогда не смог. Григоровичу стали шептать на ухо, что мест в Большом больше нет. Еще бы, ведь блатных было очень много. Тогда Юрий Николаевич попросил список принятых в театр и сверху сам вписал мою фамилию под номером один.

Об истоках ненависти

— У нас в Московском хореографическом училище актерское мастерство преподавала одна бывшая балерина. И она мне постоянно при всех твердила: «Ой, Цискаридзочка, ты у нас такая бездарность! Ты всю жизнь будешь стоять «в арабеске» (балетное выражение, означающее последний ряд кордебалета. — Ред.). Максимум тебе позволят сыграть роль какой-нибудь бабочки». И вот меня взяли в Большой театр, а уже через три месяца дали роль Конферансье в спектакле «Золотой век». А это большая роль, для которой требуется серьезное актерское мастерство.

Я, конечно, пригласил на премьеру эту преподавательницу. «Ну и кого ты там танцуешь?» — снисходительно спросила она, думая, что мне дали в спектакле чашку какую-нибудь в последнем ряду подержать. Она даже не поверила, что у меня роль Конферансье. Зато после представления пришла ко мне за сцену. «Помните, как вы называли меня бездарностью?» — спросил я ее и получил ответ: «Я просто берегла твой талант». Вот так у нас в балете и относятся к артистам...

С ролью Конферансье связана еще одна история. В Большом был прогон спектакля «Золотой век» с участием первого состава. На репетиции присутствовал Григорович, а это означало, что в зале должна находиться вся труппа. Нужны были, не нужны — не важно. Где-то уже в девять вечера я сижу спокойный, расслабленный, потому что на сцену мне выходить не надо, грызу яблоко. И вдруг Григорович вызывает меня! Я, не разогретый, бегу, переодеваю туфельки и танцую Конферансье. А под конец бах — сел на шпагат. Со сцены уходил под аплодисменты.

Уже в кулисах я столкнулся с Альгисом Жюрайтисом (дирижер Большого театра. — Ред.). Он грустно посмотрел на меня и сказал: «Я много лет работаю в этом театре и впервые вижу, чтобы новичка принимали аплодисментами. Мне тебя очень жалко, но тебе не простят этих оваций». Я тогда не понял Жюрайтиса. Но потом настрадался и нарыдался. Например, я много лет добивался, чтобы у нас в театре поставили «Евгения Онегина». Наконец, добился, дело пошло. Пригласили даже немецкого балетмейстера. Конечно, я мечтал о главной роли, но руководство было категорически против.

А когда по этому поводу разгорелся скандал, сказали, что во всем виноват немецкий балетмейстер: якобы он был против меня. Хотя он три месяца добивался, чтобы мне дали роль Евгения Онегина!

Об усталости

— Каждый год в день своего рождения — 31 декабря — я выходил на сцену Большого театра и танцевал «Щелкунчика». И так на протяжении последних 18 лет. Не знаю, кто будет в этот раз выступать вместо меня... Вы не думайте, я в общем-то не страдаю. С одной стороны, хочется уже отпраздновать день рождения без балета, а с другой — я не представляю, как можно в этот день не танцевать... Но точно могу сказать вам одно: я не ожидал, что смогу жить без балета и у меня в душе ничего по этому поводу болеть не будет.

Это не значит, что я не люблю балет. Люблю! Но, наверно, наступил порог, когда я устал. И эту усталость чувствуют многие артисты. Помню, во время очередного прогона сидел я как-то в зале вместе с Екатериной Сергеевной Максимовой. Она смотрела на сцену, а потом тихо сказала: «Слава богу, там уже не я». А чуть раньше, во время съемок документального фильма о Большом театре, Максимова в интервью сказала в камеру: «Балет? Да я ненавижу репетировать!» Ее потом все осуждали за то, что она посмела сказать правду.

Наша профессия все-таки слишком тяжелая. Столько лет ради света рампы я жил в постоянном стрессе, тяжело работал... И сейчас хочу просто отдохнуть. Что будет дальше, не знаю. Ходят слухи, что мне могут предложить место худрука балета Мариинского театра. Чего только люди не придумают!..

Несмотря ни на что, Большой для меня — это лучший театр страны. Я не признаю никакого другого. В конце концов это мой дом. Вернулся бы я туда? Все это очень сложно. Прежде всего, мне кажется, руководство театра должно попросить у меня прощения. К сожалению, у нас любят только тех, кто умер. Я пока не собираюсь умирать. А вообще, все у меня в жизни хорошо: разоблачать мне некого, жаловаться не на что...

О вышивании крестиком

— Сейчас я часто вышиваю. Все началось еще в балетной школе. Туфли там часто протирались, и я штопал их. А потом я пришел в Большой, туфелек стало много, и я перестал их латать. Но привычка водить иголкой осталась. И вот я как-то раз сел и принялся вышивать. Вы знаете, это очень успокаивает. Особенно перед премьерой, когда всю ночь не спишь, трясешься. В принципе, я уже достиг такого мастерства, что могу работать в вышивальном цехе театра. Но, боюсь, меня даже туда не возьмут.